Айдар Хусаинов. ТРОПЫ, СПАСАЮЩИЕ НАС
1
Будущее становится прошлым с такой потрясающей скоростью, что увидеть его возможно только на расстоянии воспоминания. Что это было? Грохотало, как состав на перегоне, как самолет, уносящий из города детства в город юности? Думать об этом возможно только потом, когда все уляжется, когда сумма впечатлений достигнет определенной критической массы, когда…
2
Я читаю роман Александра Радашкевича «Лис, или Инферно» (СПб.: Алетейя, 2009). Впервые я прочитал его несколько лет назад, и внутренняя рифма оглушила меня, привела к двум неожиданным, взаимоисключающим вещам – стремлению откликнуться на него и невозможностью это сделать, как если бы вдруг, оказавшись внутри романа, ты теряешь способность судить здраво.
Можно сказать, что перед нами судьбы нескольких юношей и девушек, которые после провинциального детства в провинциальной Уфе, уезжают в Ленинград, где и проходит их молодость. Можно было бы даже сказать – «комсомольская юность моя», поскольку время в романе советское, да вот только жизнь у персонажей какая-то, извините за плохую рифму, да еще и за тавтологию, антисоветская. Они в Уфе связаны между собой либо учебой в детской художественной школе, либо причастностью к ней, и соответственно в Ленинграде их пути лежат в Мухинское училище, приют творческих людей.
3
Прошло два года, я был в своей деревне, купался, загорал, а по вечерам читал книжки, взятые в местной библиотеке. Лениво листая биографию Михаила Булгакова, я вдруг ощутил какое-то понимание романа Александра Радашкевича, которое и постараюсь изложить, насколько это у меня получится.
Какое будущее нам рисовали в советском детстве? Ясное, яркое, с уверенностью в завтрашнем дне. Ты будешь идти по жизни как по главной улице с оркестром. Да, будут трудности, но их возможно преодолеть и стать настоящим человеком. И как было жаль тех, кто свернул на глухую тропу, кто потерял себя, кто не выдержал трудностей. Что говорить, если даже культовые братья Стругацкие приводили такую цитату в своем романе «За миллиард лет до конца света»: «…Сказали мне, что это дорога меня приведёт к океану смерти, и я с полпути повернул обратно. С тех пор всё тянутся передо мною кривые глухие окольные тропы…».
Собственно, все это было правдой с одним уточнением – путь этот был проложен словно гать на болоте, имя которому ад, то самое инферно, вынесенное в заголовок романа. Один неверный шаг, и рядовой или маршал, молодой полковник, академик или обычный мнс пропадали бесследно, только пузыри нечистого воздуха обдавали стройную колонну, которая маршировала по жизни, шагая мимо очистных сооружений уфимских нефтеперерабатывающих заводов.
И оказалось, что окольные тропы и были чуть ли не единственным способом сохранить душу живую, стать диковинной, странной, непонятной птицей было честнее, чем копать траншею в светлое коммунистическое завтра, чем перебирать в «рыжей канаве» какие-то кабели, ведущие страшно подумать куда. И потому главный герой вместо имени приобретает прозвище Лис, становится художником, живет – страшное дело – на попечении жены, пишет свои странные, не от мира сего картины. Ему дано свойство – видеть инфернальность этого мира с самого детства, он живет среди этих ужасов , от описания которых я воздержусь, с детства самого, и…
И становится чем-то вроде хранителя этого мира, лучших его частей, словно бы заклиная змей судьбы. Ему пишет Димка, один из героев романа, мальчик, которого рисовала жена руководителя художественной школы, который тоже свернул на окольную тропу – ушел в армию, а потом бросил институт и стал водителем троллейбуса вместо того, чтобы потом по распределению уехать в какую-нибудь глухомань учить детей неразумному, недоброму, сиюминутному… Он попадает из огня да в полымя – эмигрирует в США, где тоже пытается найти свой путь, свою тропу. И Лис его слушает. Это важно – иметь такого собеседника.
Одна из героинь романа, Карина, становится женой Лиса, другая, Катя, выходит замуж, уходит в семью – разные судьбы проходят перед нами – друзей детства, родных, знакомых, близких, и мы не знаем, куда ведет тропа, и только страшное подозрение закрадывается в душу...
И потому не надо спрашивать, чья рука нанесла роковые удары ножом, от которых не стало художника по имени Лис, это просто сгущение инферно, просто тупик, которым, возможно, и заканчивается всякое кружение по болоту, из которого нет выхода.
Несколько дней назад, а я пишу эти строки в августе 2011 года, исполнилось 20 лет так называемому путчу ГКЧП. В том же году не стало СССР. И это, возможно, лучший эпилог для романа, с которым мы не прощаемся.
4
Не прощаемся потому, что там была жизнь, была юность, были мечты. И – тут мне хочется поднять голову от клавиатуры – ведь не все упирается в рассуждения, какими бы они ни были. Поэзия и проза, если это поэзия и проза, обладают драгоценным свойством – словно таинственный сосуд, они удерживают в себе ни что иное, как время. Ничем иным удержать его нельзя. И мы попадаем в советский Ленинград, а оттуда в советскую, милую, патриархальную, чистенькую Уфу, а потом обратно в Ленинград, а потом еще раз...
Александр Радашкевич поэт и перед нами проза поэта. Я помню первое впечатление от романа – ты словно вступаешь в березовый лес в бессолнечный день. Неяркий, чуть размытый свет, пустынность – должно быть, таковы белые ночи в Ленинграде. Картины патриархальной Уфы завораживают меня, как всякого уфацентриста, человека, который пытается понять, лучше узнать родной город. Ты ищешь приметы времени, узнаешь улицы, дома, перекрестки. Странным образом судьбы людей остаются на заднем плане, словно сначала надо погрузиться в атмосферу, выучить топологию этого пространства, прежде чем…
И вот при втором прочтении города отступают на второй план, словно сделавшие свое дело декорации, а на поверхности выступают судьбы людей. Вдруг Лис, блуждавший, как сомнамбула, оказывается человечным, оказывается – странное дело – антиподом Мастера из другого романа. Безропотно, без единой истерики несет он свою, вне всякого сомнения, страшную судьбу, не апеллируя к хозяевам этих болот, не рисуя их образ «с человеческим лицом», как это сделал предшественник.
5
«Ленинградский карманный роман» – такой подзаголовок украшает обложку этой книжки. Но это и уфимский роман, ведь добрая половина его действия происходит в нашем городе. И, конечно, есть соблазн свести все дело к прототипам, к местности, автобиографии. Но почему отказываться от этого, когда в нем речь идет о людях, не чуждых нашему городу, значение которых растет с каждым днем, если не годом? Такая опора нужна, особенно когда дело касается пространства зыбкого, пространства, которое меняется на глазах. И я рад, что наряду с романом Петра Храмова «Инок» «Лис» Александра Радашкевича входит в новую уфимскую культуру как один из краеугольных камней.
6
Что происходит с маятником, когда он доходит до края? Он преломляет движение свое и начинает возвращение в другие пределы. И здесь уже все становится частностью перед историей, поведанной нам, рассказанной просто и вместе с тем не без лукавства художника, который знает, что самое трудное – сделать вид, что никакого труда и не затрачено, чтобы читатель вошел в роман, как ребенок входит в вагон поезда, который ходит в парке детства. Гудок, и все двинулось, поехало, зашелестели страницы, двинулись, словно в кино, люди, замелькали города, началась рукотворная жизнь романа.
7
Дальнейшее – прочтение.
Сегодня, как и всегда, книга находит свой путь к сердцу читателя. Каким он будет – трудно угадать. Судьба! Знаю только одно – самое большое счастье на свете – читать хорошую книжку, погрузившись в нее, словно в чудесный, не виданный ранее мир. И это счастье предстоит всем, кто возьмет в руки роман Александра Радашкевича «Лис, или Инферно». И я почти завидую тем, кто будет его читать впервые.
"Крещатик" (Мюнхен), выпуск 55, 2012
"Истоки" (Уфа), №20(788), 16 мая 2012
|
