Нина Зардалишвили. СВОБОДНОЕ ПАДЕНИЕ ВВЕРХ. О романе Александра Радашкевича "Лис, или Инферно"
.jpg)
Редко случается испытывать волнение, подобное тому, которое переполняет тебя, когда держишь в руках книгу прозы, написанную замечательным и тобою любимым поэтом.
Примеры счастливо написанной поэтами прозы в подавляющем большинстве своем – в классическом прошлом, а в настоящем случаются так нечасто…
Александру Радашкевичу это удалось изумительно, и прежде всего потому, что он, написав роман «Лис, или Инферно», не написал прозы и не стал прозаиком, но остался поэтом.
А.Радашкевич – вообще, поэт, ни на кого не похожий. Как сказано в «Лисе», «у вас появилась... своя интонация. Понимаете? Своя. А это – самое трудное, поверьте мне... В этом вся поэзия. Можно быть мастером, а без интонации вас забудут раньше, чем вы умрете». Обладая своим, совершенно индивидуальным стилем, благодаря которому его произведения узнаешь с первых строф, он умудряется по-прежнему удивлять читателя каждым своим стихотворением. Он удивил и романом.
Роман написан не свободным стихом, без соблюдения известной ритмики, это не поэма в прозе, но при этом он настолько пронизан и обусловлен авторским поэтическим восприятием мира, он настолько эмоционально насыщен и метафоричен, что поневоле задумываешься над тем, что перед тобой произведение, созданное в каком-то если не новом, то малоизвестном стиле. Это не мудреная, образно перегруженная, бессюжетная и – прямо скажем – утомительная проза большинства хороших поэтов (я не говорю о мемуарных произведениях, в которых поэты, как правило, остаются сами собой, и являются не мастерами прозы, а мастерскими рассказчиками).
«Лис...» – это абсолютно поэтическое повествование, при этом динамичное, умное, ироничное, с завораживающим сюжетом, в котором переплетены несколько субстанциально привлекательных историй. Роман основан на реальных судьбах и событиях, свидетелем или участником которых был сам автор.
Автор – человек грустный, но умеющий заразительно смеяться, наблюдательный и дотошный, но способный разглядеть и мельчайшие детали, и целиком всю мозаику, из этих деталей сложенную. Это человек исстрадавшийся, но в страдании он видит не цель, не причину, не следствие, а единственный способ ответить на причиненную боль – собственной болью, а не местью, словом, а не делом. Он живет среди нас, стоит на нашей тяжелой земле, но его взгляд, устремленный вверх, настолько пристальный, что, кажется, еще чуть-чуть, и мы воочию увидим пример левитации.
Роман «Лис» – книга для очень медленного чтения, особенно в начале, когда читатель только начинает знакомиться с персонажами и осваиваться в незнакомом ему пространстве – и сюжетном, и стилистическом. Автор не спешит, слегка интригует. Сюжет развертывается неспешно, фраза – долгая, с подробными определениями всех предметов, явлений и действий. Вот хотя бы фрагмент первого абзаца романа: «Это был сумрачный, еще пахнущий краской пейзаж сновиденного сада, как бы видимый сквозь толстое сине-зеленое стекло, как то, что мы видим приставив глаз к срезу зеркала, – с густыми куртинами, ртутно посверкивающим ключом, беседкой, махровыми купами деревьев и еле заметной полуприкрытой дверцей в поросшей густым плющом стене»... Автор педантичен и подробен, как неторопливый поэт. Возможно, он просто хочет быть уверен в том, что читатель понимает его именно так, как ему того хотелось бы. Ему интересно то, о чем он пишет. Автор смакует рассказ, читатель смакует чтение. Однако истории рассказываются, набирается темп, и неспешное чтение поневоле ускоряется. Я бы сравнила «Лиса» с воронкой, которая затягивает все стремительней. Но воронка тянет вниз, и сравнение не к месту. Может быть, с поездом, который все набирает и набирает обороты, но линия железной дороги – горизонтальна, и сравнение вновь неудачно... Но если бы было физически возможно свободное падение вверх, то это как раз случай «Лиса» - когда нарушаются все законы земного притяжения, и тяга вверх пересиливает горький груз земного бремени. Ты падаешь вверх, дыхание захватывает, а под тобой расстилается все, тобою перечувствованное и выстраданное. Это не отстраненность, и не взгляд со стороны. Это просто вид сверху.
А.Радашкевич дал «Лису» подзаголовок – «ленинградский карманный роман». Дотошность филолога не позволяет пройти мимо этого определения.
Прежде всего – это все-таки не роман. Это поэма и сценарий одновременно, раскадровка, выраженная поэтическим текстом – бери и снимай, все прописано. Может быть, это кинопоэма?
Кажется, что А.Радашкевич не пишет, а описывает – зримо, незабываемо, очевидно. Помните, у М.Булгакова: «Всю жизнь можно было бы играть в эту игру, глядеть в страницу... А как бы фиксировать эти фигурки? Так, чтобы они не ушли уже более никуда? И ночью однажды я решил эту волшебную камеру описать. Как же ее описать? А очень просто. Что видишь, то и пиши, а чего не видишь, писать не следует. Вот: картинка загорается, картинка расцвечивается. Она мне нравится? Чрезвычайно. Стало быть, я и пишу...» При этом, уверяю вас, что приступив к чтению, осознав, что читаю поэтико-кинематографическое произведение, я и не подозревала, что в предпоследней главе мне предстоит встреча с самым что ни на есть сценарием - киноповестью «Соната для троллейбуса», опубликованной в журнале «День и ночь» в 2006 году и отданной «Лису».
«Ленинградский» роман... Да, конечно, с какой стороны не подойди. В 70-е годы сам автор жил и работал в Ленинграде, попав туда в семнадцатилетнем возрасте, когда человек и делает окончательный выбор среди нравственных категорий и духовных предпочтений. В одном из интервью он как-то рассказывал: «У меня была необременительная и вполне денежная (по тогдашним даровым ценам) работа, я жил в центре Ленинграда, на Петроградской стороне, в квартире вдовы народного артиста СССР В. Полицеймако (эту комнату, кстати, до меня снимал будущий чемпион мира по шахматам Анатолий Карпов), у меня были близкие друзья, и я купался в неповторимой атмосфере боготворимого города, писал стихи, ходил на концерты любимых исполнителей и в оперу, ездил в чудесные дворцовые пригороды, но чувствовал, что час разлуки неумолимо приближается...» Этот город был и остался не просто ступенькой на долгой лестнице пестрой жизни, не страницей, пусть даже яркой и особенной, в книге воспоминаний, но навсегда обосновался в душе автора, который называет Петербург, нет, именно Ленинград, своей «духовной родиной» и «Атлантидой», а любимейшим местом на земле – Павловск. Со страниц романа сквозит горьким и счастливым духом тех самых 70-х, когда «в воздухе... мешались надежность и надежда». Глубоко советское время. Ностальгировать по нему считается сегодня едва ли не самым дурным тоном. Но Радашкевичу нет дела до того, что и как сегодня считается и пересчитывается, хотя роман наполнен исключительно узнаваемыми деталями именно тех, советских, лет, которые почти исчезли и неизвестны нынешним юным («молчаливая ленточка очереди у цистерны с молоком», например). Или, значительно подробнее,- «Официальная идеология, исповедовавшая мертвых лысо-волосатых идолов коммунизма, заговорщически присутствовала на первых полосах газет и в новостях из радио- и телеящиков, но никто – от деревенского зачуханного милиционера и дебелой заслуженной доярки до увешанного орденами и почетными знаками академика – не принимал всерьез эти пропагандные ходули и даже не был озабочен их формальным существованием в пропыленных партийных архивах»...
Автор пишет о городе своей юности и не боится светлых воспоминаний – не столько о годах, когда он был юн, сколько о том прекрасном, странном, таком живом времени, когда люди были богаты духовно и озабочены душевно. Он пишет о прожитом без всякого нарочитого глубокомыслия, противопоставляя не столько Запад и Восток, сколько наше недавнее прошлое и настоящее: «Средний западный человек, попадая из своего магазинного, регламентированного наживой и потреблением, равнодушного и изживающего себя мира в эти райские сады высокой дружбы, странных романтических влюбленностей и чистых надежд, обалдевал и наслаждался каждым прожитым здесь днем, возвращаясь в свое детство...» Тем ужаснее и больнее воспринимаешь безжалостное описание дней нынешних в последней главе «Дверь в стене», и с уважением понимаешь, что тонкий и изысканный поэт Радашкевич не боится быть иногда недостаточно метафизичным, потому что, вероятно, чувствует, что понимание любой метафизики обостряется именно в сопоставлении с физикой.
Книга написана ленинградцем по духу, по закваске – знающим и сдержанным, безукоризненно вежливым и воспитанно насмешливым, интеллигентным и рефлектирующим. «Чисто ленинградское», «типично ленинградское» – иногда встречается в тексте. И это в некотором смысле ребус, шарада... Ведь Ленинград – это город соединения несоединимого, инфернальная смесь самого противоречивого, колыбель революции и колыбель эмиграции, обитель интеллигентов и прибежище интеллигентности чуждых (мягко говоря)... Да мало ли. С.Довлатов (несопоставимый по стилю с Радашкевичем, но отчасти «коллега» по биографии – ленинградец, родившийся в Уфе и эмигрировавший в США) определил Ленинград следующим образом: «Благородство здесь также обычно, как нездоровый цвет лица, долги и вечная самоирония... Сочетание неполноценности и превосходств делает его весьма язвительным господином». Но Ленинград – это любимый автором и его героями город. «Тут моя юность,- говорит Валера, герой «Сонаты...»- Весь я. И все, кого люблю... и все. Это город моей души». Хотя надо заметить, что в один из самых пронзительных моментов, когда внезапно и ошеломляюще Ленинград Радашкевича перекликается с Петербургом Достоевского, городом-убийцей, коварно и исподволь толкающим страдальцев к убийству себя, звучат слова: «Вас вызывает Уфа!», обращенные к персонажу Димке в трагическую минуту его жизни... Уфа – город детства А.Радашкевича, и он щедр к этому городу – описывая провинцию, не забывает напомнить читателю, что в старинной своей части - это «старая патриархальная Уфа, Уфа невероятных цветных фотографий Прокудина-Горского, аксаковская, нестеровская, девятнадцатилетнего Шаляпина»... И выясняется, что это не только ленинградский роман, а еще и уфимский – ленинградские герои «Лиса» родом из Уфы, где происходит ряд значительных событий романа.
«Ленинградский, карманный...» Карманными бывают календари, разговорники, записные книжки. Пистолеты. Выясняется, что и роман может быть карманным – но, думаю, только в том случае, если носить его в левом нагрудном кармане, поближе к сердцу. Карманный он еще и потому, что у автора, как у фокусника в кармане, припрятано много всякой всячины. Удивляешься на каждой странице – сюжет не петляет, но разветвляется, проявляются явные и скрытые параллели, бездны духа – кажется, абсолютно бездонные - становятся все глубже, герои существуют согласно абсолютной фабульной логике, и все равно остаются во многом для читателя непредсказуемыми. Автор, как престидижитатор, манипулирует и нашим вниманием, и нашими ожиданиями. Автор не договаривает, намекает, но дает читателю полную свободу воображения, да и сам во многом подчиняется своим героям, которые – от главы к главе – обретают законченную логику самостоятельных характеров. Создать завершенный образ, не похожий ни какой другой, с выверенными и одновременно парадоксальными закономерностями существования в тексте произведения – это большое авторское мастерство.
Александр Радашкевич. Тбилиси, июнь 2010. Фото журнала "Русский клуб".
Несмотря на заголовок «Лис, или Инферно», А.Радашкевич дал жизнь сразу нескольким автономным и сильным персонажам – Катя, Карина, Димка и Веня, шагнувшие из Уфы 60-х в Ленинград 70-х, в легендарную «Муху» – Мухинское училище. Столь же ярки и эпизодические герои романа – родители Карины, сестры Галя и Люда, персонажи из провинциального детства Лиса – дядя Коля и Миша, герой «Сонаты для троллейбуса» Валера... И все они вращаются вокруг образа Лиса, подсвеченного инфернальным, как и было заявлено, светом (или исторгающего его из себя), словно вокруг Юпитера его спутники, что и становится основополагающей отличительной чертой архитектоники романа.
Образ Лиса, Павла Лисанова, имеет реальный прообраз – это ленинградский художник Владимир Лисунов, выпускник Академии художеств имени Репина. В 17 лет он, в состоянии творческого кризиса, уничтожил все свои работы, а к этому возрасту им уже было создано около полутора тысяч холстов, акварелей и графических работ. Он был экзотичен и инопланетен, «горд и смиренен». И А.Радашкевич выбрал его в свои герои, возможно, потому, что «он был истинным Лисом, врожденным, созданным из самого себя». Думаю, что это одна из немногих человеческих черт, которые по определению заслуживают восхищения – быть созданным из самого себя. Таков, кстати, и сам автор «Лиса».
Лисунов писал в совершенно неканонической манере, которая получила название «метод мистического символизма», а мир его творческих исканий обозначают как «астральные блуждания» – по названию одной из самых знаменитых картин художника. Мастер, виртуоз, он блестяще владел ремеслом, но соразмерности и порядка избегал намеренно. Созданные им образы – это сюрреальные абстракции, отражающие колоссальную дисгармонию души человека и мира в целом. Его полотна, пишет А.Радашкевич, не имели «ровно никакой цели, кроме посильного отражения внутренних взаимопроникающих миров, от которых зрителю сразу становилось не по себе, возникало стойкое чувство гнетущего и беспричинного беспокойства и желания куда-то спрятаться».
Как говорится, широко известный в узких кругах, Лисунов был одним из самых знаменитых представителей неофициального искусства Ленинграда 70-х, его неотъемлемой частью. Длинное черное пальто (а зимой – лисья шуба), ярко-алый шарф и шляпа с широкими полями были отличительным, характерной признаком Невского проспекта тех лет. В 1970 году он женился на студентке «Мухи» Ирине Сарапуловой (послужившей прообразом Карины в «Лисе»), став для нее и мужем, и любимым объектом для дизайнерского творчества. Они прожили 30 лет, до самой смерти Лисунова – в 2000 году художник был жестоко убит в собственной квартире. Обстоятельства его трагической гибели так и остались невыясненными.
Но А.Радашкевич не стал писать детектив. Отправной точкой романа стали картины художника, и поэт слова написал роман о поэте живописи... Конечно, Лис из романа – это почти во всем реальный Лис, потому что для автора основополагающим и в личности, и в ее образе является побудительная и побуждающая сила творчества, а не особенности и подробности биографии. «Это был человек-храм, человек-море... с ним удивительно хорошо было молчать», – сказано в «Лисе». – Это главные люди на земле, посланные для того, чтобы, заглянув в них, мы головокружительно окунулись в себя...» Думаю, это принципиально важное определение, ради которого стоило писать роман и стоит его прочитать: понять, что море – это ты сам.
Автор Радашкевич «подарил» персонажу Лису свои собственные стихотворения – «Друг» и «Ну вот» (опубликованные в 2005 году), думается, не потому, что Лис в чем-то списан с самого автора, но потому, что между картинами Лисунова и стихами Радашкевича прослеживаются такие очевидные параллели, они настолько перекликаются, а во многом даже накладываются друг на друга, как конгруэнтные фигуры. Откликнуться на подобное созвучие, совпадение можно было только творением – романом, полным свободы и отваги. «Но доверься себе и не верь мыслям, – говорит Лис. – Стань проще. Выше, выше... Выше себя. Понимаешь? Ешь лунные пирожки, ешь сдобных жаворонков с глазами из изюма. Не бойся, не бой-ся! Не бойся ничего, кроме страха». Любая биография лишь обеднила бы завораживающие образы, созданные художником и поэтом. Начало начал, повторю, – творчество. А сопутствующие ему биографические происшествия – всего лишь происшествия. Иногда судьбоносно случайные, иногда мистификаторски придуманные, иногда – сотворенные, как картина или стихотворение.
Надо признать, что Радашкевич и сам несколько мистифицирует читателя, и попытки найти героя, в точности похожего на автора, обречены на неудачу. Во-первых, автор остается автором, самим собой, поэтом Радашкевичем, который, например, не раз использует в тексте романа один из своих излюбленных поэтических приемов – парадоксальное сочетание несочетаемого, которое, как прожектором в темноте, высвечивает невидимое в очевидном: «все еще возможно и все уже поздно», «и когда они разошлись, они уже были вместе», «всегда помнила о ней и никогда не вспоминала»... А во-вторых, А.Радашкевич стал согероем не одного, а как минимум трех персонажей. Димке он подарил собственную биографическую черточку – как и автор, его персонаж покидает Ленинград в конце 70-х и присылает Лису письмо из Америки, написанное, без сомнения, по личным воспоминаниям и впечатлениям автора. «Вначале я жил в Америке, – рассказывал А.Радашкевич в интервью автору этих строк. – Это были самые мучительные шесть лет моей жизни, потому что в то время я не знал, смогу ли когда-либо вернуться. Ведь тогда еще был Советский Союз… Я начал там потихоньку умирать, хотя у меня была работа в библиотеке Йельского университета, прекрасная квартира, хорошие друзья. Я ни в чем не нуждался. Но у меня выбили мою почву из-под ног, а на чужой почве я не мог жить – это не мое. Я не привился. И сейчас бы не привился. И вообще это было время, из которого я еле выполз, и выжил»... Стихи Радашкевича «пишет», как уже было сказано, Лис, и именно ими заканчивается повествование о нем. Но его же стихи («Вещи» из первой книги стихов и «Пусть бегущие добегут» из первой подборки, опубликованной на родине) вложены в уста герою «Сонаты» Валере – герою кинофильма, который Лис смотрит за несколько часов до своей гибели. Поэтическая перекличка персонажей становится самостоятельным образом, не вызывая ощущения искусственного приема и лишь усиливая острое чувство фатума, обуславливающее течение жизни, обреченной на потери и отчаяние. Неслучайно в романе дважды встречается роковое словосочетание «сукно судьбы».
«Астральные блуждания» Лисунова и «Инферно» Радашкевича, соединенные стихами, стали каким-то новым явлением искусства – творением, созданным, говоря словами романа, через «срез зеркала». Ад в душе человека, ад вокруг него, преображенный в слова и линии, перестает быть адом. Если это и бездна, то та самая, которая над головой, которая «звезд полна», которая прекрасна. Как заметил Б.Кенжеев в послесловии к книге стихов А.Радашкевича «Последний снег», «может быть, это и есть главное – та красота, что таится в «кромешных полыньях» обреченного нашего бытия...» В такую бездну можно глядеть долго, не только не опасаясь, но даже ожидая того момента, когда бездна начнет глядеть на тебя. Ведь если и упадешь в нее, то только вверх.
Нина ЗАРДАЛИШВИЛИ
________________________________________
Александр Радашкевич. «Лис, или Инферно». Ленинградский карманный роман.
Серия «Русское зарубежье». «Алетейя», СПб., 2009
ISBN 978-5-91419-234-8
|
