ИТАЛЬЯНСКИЕ НЕГАТИВЫ. Сказание о русском Граале
Из крови, пролитой в боях,
Из праха обращенных в прах,
. . . . . . . . . . . . . .
Восстанет праведная Русь.
Максимилиан Волошин
Когда я подходил к отелю, уже начинало светать. Звезды еще перешептывались, электрический свет еще бился в неоновых трубках, но легкая утренняя прохлада уже ложилась между улицами и мной.
Хорошо, что сегодня никуда не ехать и можно подольше поспать. Хорошо, что спасительная усталость постепенно овладевала телом.
Я блаженно лежал, отдыхая от двадцатичасовой езды и беготни, но мысли не хотели отдыхать. Вчерашняя встреча разговаривала и жестикулировала, она светилась и бушевала, и мне казалось, что вот-вот какой-то невидимый вихрь подхватит, сорвет с кровати и понесет.
Нет, это не наваждение, не фантазия, мне это вовсе не снится. Я чувствую, нет, я знаю, что стоит только захотеть, стоит только сильнее пожелать, и не будет ни притяжения, ни отельной комнаты, ни оранжевеющего рассвета, ни Рима, ни Италии.
Вот только еще одно предельное напряжение: вдохнуть воздуха, задержать дыхание, напрячь мускулы, сделать бросок и…
И с этого пойдет, начнется…
Я стискиваю зубы, почти не дышу. Ну, как? Решиться или не решиться на последний шаг, на последнее торжество?
А вдруг?
Что я тогда буду делать? Кто дал мне право, вот так без молитвы, без смирения?..
Дела, которые творю Я…
Знаю, знаю! Но я еще не сотворил и меньших дел. Я еще не сотворил и микроскопических дел.
Будут ли они вспоминать о нашей встрече?
… – А вот мы думали, что приехали в Рим только для того, чтобы ходить по музеям да по старым церквам…
Встреча всегда судьба, уверяла Лин.
– А где же свобода? – как-то спросил я.
– Свобода в том, что мы из встречи делаем.
«А вот мы думали…»
Я тоже думал. Но теперь знаю.
Теперь я знаю, зачем встретился с Лин, зачем полюбил ее любовью, что страшнее свободы.
Затем, чтобы через двадцать пять лет, после того как во всем мире начали пытать, мучить и убивать, в другой уже встрече узнать, что такое Свобода и что такое Любовь.
Снаружи уже совсем рассвело. Я видел в окно убегающую перспективу виа Консильячионе, желтомигающий на перекрестке светофор, заголубевшее небо и, прямо передо мной, бледный серп полумесяца – восхищенную ангелами от земли чашу святого Грааля.
Где-то я слышал, что после Первой мировой войны и русской революции, после того, как в мире снова начали насиловать, пытать и убивать, святой Грааль был унесен на небо, потому что на земле не оставалось ни одного места, где бы можно было хранить эту святыню.
Теперь он серебряным полумесяцем пробивается сквозь зачинающееся утро.
Я посмотрел на часы: начало шестого. Я знал, что уже не засну. Я оделся, спустился вниз и снова пошел к Сан-Пьетро.
Огромная площадь была пуста. Только гигантский купол Собора врезывался в провалившуюся бесконечность, царил над затаившейся тишиной. Какое строгое, скупое великолепие!
Так вот он, Рим! Первый и единственный, оплот христианского Запада, не покачнувшийся ни перед какими бурями, ни перед какими мятежами, не уступивший своего первоапостольства ни королям, ни патриархам, ни Северу, ни Югу, огнем и мечом, кострами и четвертованиями, молитвами и постами отстаивавший власть своих ключей и тиару своего Первосвященника.
Я отошел к концу площади так, что прямо передо мной высились Собор и обелиск, тот самый, что вчера казался готовой к отлету ракетой. Теперь в его вершину били лучи восходящего солнца, и она светилась его отраженным светом. Чуть выше, на крыше Собора, белели фигуры Христа и апостолов. От скульптурного купола мечами расходились лучи. За мной – на восток, еле заметный продолжал плыть святой Грааль. Кругом было по-прежнему пусто.
Я щурю от света глаза, всматриваюсь в обелиск, в фигуру Христа, в огромный купол, в его окружающую бесконечность.
Но какой же это обелиск? Я отчетливо вижу посередине площади, прямо перед белой фигурой Христа, другую фигуру, «фигуру девяностолетнего почти старика, высокого и прямого, с высохшими глазами, но из которых еще светится, как огненная искорка, блеск… Он хмурит седые густые брови свои и взгляд его сверкает зловещим огнем».
Рисунок Юрия Анненкова.
Я стою, прикованный к асфальту. Хочу крикнуть, но слова отказываются звучать. Хочу броситься на Старика, но не могу пошевелить каменным телом.
Так бывает во сне: еще можно успеть на отходящий поезд, – а ноги превратились в пуды, их не оторвать от земли.
Но я не сплю. Я вообще сегодня не спал. И на площадь-то попал потому, что не мог заснуть. Да разве можно заснуть, когда в утренней тишине плывет серебряный Грааль, благословляя дорогу моих вчерашних друзей.
А Старик подымает голову, всматривается вдаль, тянется к зачинающемуся солнцу, хочет, чтобы молодые утренние лучи коснулись его изношенного тела. О, он великолепно знает, какие наступают сроки, какие бунтуют времена, какие свершаются пророчества! Но не ему ли даны ключи и власть вязать на земле и на небе? И он две тысячи лет вязал, и как вязал! Второй Рим пал, над Третьим Римом взошла пятиконечная звезда, а первый Рим как стоял, так и стоит.
Разве не сверкают купола его церквей, не горят мозаики его соборов, разве не слышен на весь мир звон его колоколов и голос его Первосвященника?
Разве не верны ему тысячи тысяч на Севере и на Юге, на Западе и на Востоке?
Разве не чудо все это? Разве разглашена вверенная ему тайна? Разве поколеблен завоеванный им авторитет?
Но откуда тогда эти глухие звуки, словно подземные гулы, эти красные за зарею языки? Зачем поплыл на Восток тонкий полумесяц Грааля, почему он еще не растворился в утвердившемся утре, словно готовится принять в свою чашу еще чью-то кровь?
Старик выпрямляется, делает полуоборот, всматривается в горизонт. Он хочет убедиться, что ничего не изменилось, что вековой твердыне ничего не грозит – ни с Юга, ни с Севера, ни с Запада и ни с Востока.
Я вижу, как отходит тонкая светящаяся нить от его маленьких угольных глаз. Она медленно обшаривает горизонт, словно лучи вращающегося маяка.
Но не в горизонт всматривается Старик.
Он знает, что попытка не удалась. Он знает, что подорвавший веру в чудо и отвергнувший тайну авторитетов – уже не авторитет.
Он знает, что ему одному были даны ключи и власть вязать и развязывать, причащать и отлучать, благословлять и проклинать из рода в род и из веков в века. Потому, что только ему было открыто, что лишь то останется связанным на земле, что было раньше связано на небе, и никогда не осуществится во имя Кесаря то, что не осуществилось во имя Бога.
Разве не знает он, что только по Единому Отцу люди братья и лишь перед Его судом все равны?
Вот видится ему та ледяная октябрьская ночь, когда Тот-Другой, Его-Другой, тоже болеющий участью сотен миллионов малых сих, захотел, по его примеру, взять на себя бремя непосильной им свободы и пытался похитить вверенные ему ключи.
Тем липким ледяным октябрьским рассветом никто, кроме него, не знал, какая и за что начиналась борьба.
И вот хижины восстали на дворцы. Села на города. Дети на родителей. Новая ложь на старую ложь.
Пошатнулся мир.
Сколько раз вкрадывалась мысль: а что, если не хватит сил? А что, если одолеет Тот-Другой?
Но Тот-Другой не одолел. Даже тогда, когда, поддавшись искушению Великого Духа, он завладел священным огнем, заключил его в контейнер ракеты и послал вращаться вокруг Земли.
– А знаете почему? – раздался возле меня знакомый дидактически-покровительственный голос.
Я даже пошатнулся.
– Как вы сюда попали? Я думал…
– Вы думали, что все мы так там и растворились в каменной муке генуэзского отеля, – самодовольно улыбался Марк.
– Бросьте повторяться! Что вы здесь делаете? Как…
– Успокойтесь, не на вашем мотоциклете. Но об этом потом. Сейчас позвольте продолжить вашу мысль, вернее, воспроизвести наш разговор, помните, в Сузе, за стаканом кианти? На ваш вопрос – сверхбомбы? – я ответил: нет, сверхспутники. Послать, например, на Венеру американский сверхкосмический корабль и в нем сто человек. В тот же день советский человек поклонится американскому сверхкосмическому кораблю, и делу конец.
– Ничего не понимаю.
– А вы постарайтесь. Вспомните, что не только коммунизм создает передовую технику, и сделайте вывод. Что же касается хижин, дворцов, равенства и братства, сами знаете, что из всего этого получилось. Значит, пока (я говорю «пока») Старик может не беспокоиться. Да он и сам это знает. Его волнует Колизей. Посмотрите только, как он корчится, всматриваясь в его контуры. Правда, издали они странно напоминают карту России: вогнутый снизу эллипс.
Я опешил:
– Колизей? Россия? Что все это значит?
– Вы стали тупеть, Кирилл Дмитриевич. Стареете, а все мотоциклетствуете. Даю святой совет: покупайте автомобиль и бросьте задаваться на макароны.
– Позвольте…
– Да что там позволять? Уж если вы таких вещей не понимаете…
– Убирайтесь к черту!
– А вам от этого легче станет? – невыносимо серьезно спросил Марк.
Я растерялся, хотел что-то возразить, но он, декоративно раскланявшись, направился к маленькой уличке, что вела к Ватиканскому музею.
Солнце уже совсем поднялось. На площади появились люди, зашмыгали автомобили. Рвался к небу обелиск. За ним, его поддерживая, врезывался в запад Собор. Рассыпалась пыль фонтанов. Над другой частью города, за Колизеем, чуть виднелся святой Грааль.
Россия – Колизей – Русский Грааль…
Десять миллионов замученных и убиенных, за нас уцелевших и за детей наших…
Но неужели так огромно зло, что той Великой Жертвы не хватило?
И неужель все это средство
Для тех, для дальних, для других?
Но что за страшное наследство
Для нас, оставшихся в живых!
«Дела, которые творю Я, и вы сотворите, и больше сих сотворите».
Господи, неужели приближается День и наших дел? Неужели приблизилась и наша Голгофа?
Ни в атомную катастрофу,
Ни в благоденствие людей, –
Я верю только лишь в Голгофу
Бессмертной Родины моей.
Какое изумительное утро! Так бы и простоял, глядя на четкую перспективу бегущего к Тибру проспекта. За ним белеют крылья Сант-Анджелло, крестятся купола церквей, паутинится сеть трамвайных проводов.
Часы на площади показывают начало десятого. Время идти в музей: Сикстинская капелла, лоджии Рафаэля, Ватиканская библиотека, Аполлон Бельведерский, Лаокоон… драгоценный прах легендарных веков.
Божественное, слишком божественное…
«Мосты» (Мюнхен), 1963 (№ 10).
|
