СКВОЗЬ СМЕРТЬ. Ирина Одоевцева
Ирина Одоевцева. 1950-е гг. Фото К.Д.Померанцева. Публикуется впервые.
Умершим мы должны только правду.
Вольтер
Телефонный звонок. Беру трубку.
– Умерла Одоевцева…
Трубка падает…
Не может быть! Еще нет года, как звонил Вознесенский:
– Знаешь, Кирилл, вчера пригласила нас Одоевцева и рассказывала о петербургской жизни, да так живо и красочно, что время летело «на скоростных». Было изумительно интересно. Но два часа все-таки утомили. Мы начали собираться, а она: «Куда же вы? У меня еще столько интересного…»
Ирина Одоевцева. Георгий Иванов. Это целая эпоха моей жизни. Но это не только время: ведь мы всем делились – и радостями (редко), и горем (часто).
Жорж вообще был пессимистом. Ни на что не надеялся: отвык. На язык был более чем остер. Доставалось и мне. Одоевцева же была оптимисткой, старалась утешить в беде, но в этом благожелательстве иногда сквозило равнодушием и безразличием.
Я знал их в Париже с 48-го года до 55-го, когда они переехали в дом для престарелых, расположенный в средиземноморском городе Йер. Там Георгий Иванов и скончался. Вот как это было.
Приезжаю в третий раз в Йер летом, во время очередного отпуска. Отыскиваю дом. Вхожу. Встречаю какого-то старика. Спрашиваю – какая дверь к Ивановым. Он что-то пробурчал и сразу исчез. Спрашиваю другого. Тот смущенно указывает на дверь. Дверь была передо мной. Стучу. Никто не откликается. Вхожу. Ирина вся в черном сидит на кровати.
– Позавчера…
Я молчу. Слова ушли. Пронеслись какие-то минуты. Быть может, секунды.
– Конечно. Поедем, у меня мотоцикл.
– Мне все равно. Поедем.
Через пять минут мы были на кладбище, скромном, провинциальном. Вдруг Ирина остановилась:
– Вот. Здесь.
Смотрю, ничего не вижу. Она заметила:
– Видишь маленькую веточку, перевязанную другой, горизонтальной.
Я увидел. Это было все, что осталось от Жоржа. Наворачивались слезы, но только наворачивались: плакать я никогда не умел. Вернулись обратно. Я решил возвращаться на следующий день, чтобы провести вечер с Ириной. Мне кажется, она обрадовалась. Ей надо было высказаться.
– Ты же знаешь, как он тебя любил, считал лучшим своим учеником. Да и я лапочку свою приложила. (И.О. о своих руках всегда говорила «лапочки».) А знаешь, однажды мы чуть не развелись…
Делаю вид, что не знаю, хотя знал: Жорж рассказывал. Но уж пусть выкладывает все, что на душе.
– Это было восемь лет назад. Влюбился в меня один богач, славный, хороший человек. Знал, как мы нелегко живем, и предложил руку и сердце. Но поставил условие, чтобы Жорж дал мне официальный развод. Словом, соблазнительно. Я рассказываю Жоржу, он лишь ответил: «Ладно». Я не спала две ночи. Наконец Жорж приносит мне оформленный развод. Я его беру и рву на мелкие кусочки. (Версия Г.И. была такой же.)
Мы просидели часов пять. Я почувствовал, что каждому захотелось остаться одному. Было часов девять. Я не поехал на мотоцикле, но потащил его за собой; отельчик был недалеко. Мысли кружились и путались. В голове шумело, но я заснул быстро. Проснувшись, я кое-как привел себя в порядок и поехал проститься с Ириной. Она уже была одета, так же прекрасна и так же несчастна.
Ехал как в дыму. Гнал мотоцикл как мог…
Сейчас вспоминаются стихи Евтушенко:
Ахматова двувременной была.
О ней и плакать как-то не пристало.
Не верилось, когда она жила,
Не верилось, когда ее не стало.
Ей было 95 лет. Еще год назад принимала журналистов, писателей, поэтов. Рассказывала им о берегах Невы, «Аполлоне», Георгии Иванове, Мандельштаме, Маковском, Анненском… Память у нее была необыкновенная. Любила прихвастнуть своими ранними стихами: какие комплименты получала от поэтов, что однажды ее похвалил сам Троцкий. Я недоверчиво улыбнулся.
– Да, да. Сам Троцкий. Вот, крест святой.
И действительно, читая 8-й номер альманаха «Минувшее», вычитал в статье Л.Троцкого о стихах Одоевцевой: «…милые стихи. Продолжайте, мадемуазель!» (стр. 340). Значит, не лгала. Но прихвастнуть любила. Да почему бы и нет? Молодая, хорошенькая, любимая ученица Гумилева.
Познакомился я с Г.Ивановым и И.Одоевцевой в Париже в 1948-м, когда к ним уже придвигались черные годы. До войны они жили более чем безбедно. У отца И.О. был доходный дом в Риге, и он ежемесячно присылал им по пять тысяч франков. Сумма по тем временам огромная. Они снимали квартиру в фешенебельном квартале Парижа, устраивали приемы, перед которыми Одоевцева опрыскивала ковры дорогими духами «Герлен». Прислуживал лакей в ливрее, но и сам садился за стол с гостями.
Денег было столько, что они купили небольшую виллу в Биаррице. Но она была разрушена при бомбардировке. Дом не был застрахован. Георгий Иванов писал:
И зачем тебя, наш дом, разбили?
Ты был маленький, волшебый дом,
Как ребенка мы тебя любили,
Строили тебя с таким трудом.
В те послевоенные годы они были на грани черной нужды. На Жорже был серый с чужого плеча костюм. Одоевцева, как и прежде, щеголяла своими изумительными руками. Гонорар от «Чеховского издательства» за переиздание «Петербургских зим» кончался. Да и свою нужду показывать она не любила. Но стихи не умели лгать.
Ты видишь, как я весело живу
У горлинкой воркующего моря,
Как весело.
О будущем не споря,
Чужие сны я вижу наяву,
Посыпанные едкой солью горя.
Расскажу о трех примерах их более чем «едкой» бедноты. Даты, к сожалению, уже не помню.
Одно время они снимали комнату в Монморанси (предместье Парижа) у двух моих знакомых, людей далеко не богатых. Раз в неделю я ездил к Ивановым на велосипеде.
Однажды приезжаю, звоню. Никто не открывает. Я рванул дверь, она открылась, и на меня бросился большой пес. Я его пнул ногой. В этот момент подбегает Жорж:
– Не обижай его, он наш кормилец. Когда он что-то оставляет, мы доедаем…
Как-то захожу к ним в отдельную комнату в Париже. Стучу в дверь. В ответ что-то невнятное. Вхожу. Ставни закрыты. Оба на кроватях. Жорж, хриплым голосом:
– У нас грипп… Мы два дня ничего не ели. Сбегай в лавочку, купи хлеба и немного колбасы и сыра.
Я купил, принес, дал какие-то гроши, а ночью не мог заснуть…
Сижу и выстукиваю какую-то статью для «Нового русского слова». (Я и там писал: подрабатывал.) Вдруг стук в дверь, и, не дожидаясь ответа, входит Жорж:
– Кирилл, ради Бога, несколько франков… Ирина больна, лежит, надо купить лекарство.
– А врача звали?
– Звали, знакомого. Он ничего не нашел, просто простуда. Но нужно какое-то лекарство. Сказал, что дешевое.
Приближался конец месяца. У меня оставались гроши. Я вывернул карманы и дал все, что там оказалось. О себе не беспокоился: что нужно, куплю в кредит…
Ирина Одоевцева. Йер (Лазурный Берег), 1957 г. Фото К.Д.Померанцева.
Публикуется впервые.
Стихи Одоевцевой почему-то принято считать легковесными, светло-радостными. Она сама даже писала: «Я во сне и наяву с восхищением живу».
Быть может, но не всегда. Вот хотя бы:
Все вперед бессмысленно расчислено,
По квадратикам размерено,
Прямо под откос –
к беде.
Или:
Херувимы, лейте, лейте,
Исполняйте светлый труд,
Лейте ужас с облаков
В розами завитый гроб!
Лейте, лейте, херувимы,
Как на розы Хиросимы –
Райский ужас между слов!..
И еще:
В самоубийственной крови
Чужих страстей, чужого сна,
Не слушая, не понимая
Чужого маятника маяния,
Я чутко сплю, не достигая
Двойного дна
Отчаяния.
И наконец:
В прозрачной тишине ночной
Звенят чуть слышно те стихи,
Что ты пред смертью диктовал.
Отчаянья девятый вал.
Тьма.
И в беспамятство провал
До завтрашнего дня.
Но не все дни парижской жизни Ивановых были столь мрачны. Случались и просветы, и даже солнечные. Так, в конце 58-го издали, в переводе на французский, ее книгу (написанную под впечатлением от гибели О.Мандельштама) «Оставь надежду навсегда». Г.И. и И.О. возлагали большую надежду на нее. Но во всем мире начал набирать все большую и большую силу «Один день Ивана Денисовича» Солженицына. Полученный аванс был очень скоро истрачен, и снова наступила ночь.
Через несколько дней, в том же 58-м году, от разрыва сердца умер поэт Николай Оцуп. Помню, мы сидели в небольшом кафе – Одоевцева, С.Прегель, Ю.Терапиано и я. О чем-то болтали. Потом заговорили об Оцупе (а в тот момент вдова служила панихиду о нем). Ирина стала рассказывать о нем что-то «скользкое». Меня это возмутило. Я встал, кивнул оставшимся головой и ушел к себе.
Мы были в ссоре почти до самого ее отъезда в Ленинград. Я видел ее очень редко. В 1978 году она вышла замуж за Горбова. Не знаю, как и когда она упала и сломала себе бедро. Несколько раз ее оперировали, но все неудачно, и она уже не могла ходить. Благо, что оставалась большая горбовская квартира (он скончался в 1982 году).
Однажды, в день ее именин, часов в пять, я зашел к ней. В ее комнате было человек двадцать. На столе масса всевозможных угощений. Кто-то пил чай, кто-то – виски. Мы поздоровались («на Вы»). Я просидел около часа, прочел какие-то ее стихи. Она была в восторге.
Второй раз (узнав, что ее оперировали очередной раз) решил пойти к ней в больницу. Ее только что принесли, и она начинала приходить в себя после наркоза. Лицо было красное, и она кричала от боли. Ничего более страшного я не видел. Решил, что она умирает. Но она не умерла. Это было что-то вроде шока. Лучше не стало. Она продолжала жить лежа. В соседней комнате жила какая-то женщина, готовившая ей еду и вообще ей помогавшая. Ее посещали знакомые, но бывали дни, когда никто не приходил и уходила даже «постоянная». Однажды в ванной лопнула труба и затопила три нижних этажа. Дверь почти всегда была приоткрыта: заходи, кому не лень.
Сколько времени так длилось, не знаю. Но вдруг пошли слухи, что ей предложили вернуться «на берега Невы». Среди эмигрантов начались страстные обсуждения (даже среди ее не знавших), возвращаться ей или нет. Кто-то уверял, что видел у дверей ее дома «советских военных».
Я решил к ней пойти. Открыл дверь в ее комнату. Она лежала задумавшись.
Я сразу же:
– Здравствуй, Ирина. Будем снова «на ты».
Она обрадовалась. В глазах блеснули слезы. Я подошел к кровати, и мы крепко поцеловались.
– Ты знаешь, что мне предлагают вернуться?
– Конечно, знаю.
– Но почти все отговаривают: в Советский Союз, к большевикам… А ты как считаешь?
– Я считаю, что надо. Жить, как ты живешь здесь, тебе нельзя.
Она расплакалась.
Мы снова обнялись. Я просидел еще полчаса и пошел домой.
Вот стихи Одоевцевой из «Портрета в рифмованной раме», которые она сама любила:
В окнах светится крест аптеки,
Цвет зеленый – надежды цвет,
Мой пушистый зеленый плед.
Закрываю, как ставни, веки.
Может быть, это счастье навеки,
А совсем не жар и не бред.
Разбиваются чайки о снасти,
Разбиваются лодки о льды,
Разбиваются души о счастье,
Как бы ни были души горды.
Расцветают крестами сады,
Далеко до зеленой звезды…
Как мне душно.
Дайте воды!..
«Русская мысль» (Париж), № 3861, 11 января 1991
|
