СКВОЗЬ СМЕРТЬ. Елена Сергеевна Булгакова
Конец ноября 67-го. Как обычно, я в «Русской мысли». Вдруг телефон. Звонит моя приятельница Ирина Булгакова:
– Приходите на русский ужин. Тетя Лена приехала.
– Какая тетя Лена?
– Вдова Михаила Афанасьевича, «Маргарита».
– Ничего не понимаю.
– Она приехала договариваться об издании «Мастера и Маргариты» по-французски и привезла с собой русские продукты.
На этот раз я понял.
– Буду ровно в семь.
Ирину Ивановну Булгакову, дочь брата Михаила Афанасьевича Булгакова – Ивана Афанасьевича, и племянницу его другого брата – бактериолога Николая, работавшего в исследовательском отделении Пастеровского института в Париже, я знал давно.
Остановилась Елена Сергеевна у вдовы «дяди Коли» в Ванве (одном из ближайших пригородов Парижа). За несколько месяцев до ее приезда в Париж в издательстве ИМКА-Пресс вышла по-русски последняя книга Булгакова «Мастер и Маргарита». Она лежала у меня на столе, но прочесть ее я не успел.
Ужин был действительно русским. «Железный занавес» был тогда еще труднопробиваем, и Елена Сергеевна была уверена, что во Франции люди живут впроголодь. Она привезла из Москвы целый чемодан различной снеди: там были какие-то колбасы, сыры, гречневая крупа, что-то вроде чернослива, сахар и, конечно, «кавьяр рюсс». И была горько поражена (ведь думала сделать всем приятное), узнав, что все это здесь имеется в неслыханном изобилии, даже черная икра, хотя и очень дорогая. Еще больше она удивилась, когда на следующий день (я зашел к ним, чтобы вместе с Ириной куда-то идти) увидела на стене ядовитую карикатуру на президента страны и какого-то министра. Это она сочла уж совершенным кощунством.
Какой она мне показалась? За два десятилетья ее облик порядочно стерся в моей памяти и почему-то слился с обликом свояченицы Бердяева Евгении Юдифовны Рапп. Помню, еще тогда, неожиданное сходство меня сразу же поразило: Евгения Юдифовна была фаустовская Маргарита, Елена Сергеевна – булгаковская, но в обеих я видел (точнее, воображал) некую мистическую женственность. Уже позже, прочтя «Мастера и Маргариту», я понял, что другой Елена Сергеевна быть и не могла.
Говорила Елена Сергеевна очень отчетливо, никогда не повышая голоса. И было поразительно, как быстро она ассимилировалась и ничему уже не удивлялась, словно всегда жила среди французского изобилия. Тут помог, наверно, и французский язык, который она хорошо знала.
Тогда я жил недалеко от Версальских ворот, то есть почти вплотную к Ванву, и до Булгаковых на моей ветхой «Симке» было всего минут десять езды. Вышло так, что я почти каждый день бывал у них, и мы подолгу слушали рассказы Елены Сергеевны о Михаиле Афанасьевиче, о его жизни, о том, как он работал. Точнее – не столько о том, что он писал, но о том как. И конечно, было много разговоров о «Мастере». (Сначала он должен был называться «Заколдованные копыта», но часть, написанная под этим заглавием, была сожжена.)
По словам Елены Сергеевны, роман писался трудно. Не только потому, что был труден самый замысел, сводившийся к формуле: «творящееся на земле – бред и фантасмагория», «майя», как говорят индусы. Отсюда и происходящие в Москве невероятности (вплоть до едущего на трамвае кота Бегемота), и реалистическая, до мельчайших деталей, сцена допроса прокуратором Пилатом пленника Иисуса.
Книга была напечатана уже после смерти Михаила Афанасьевича, но, наверно, так было положено там, где принимаются решения, которых не изменить никакими «апелляциями». И как у каждого человека – своя судьба, так и у настоящей рукописи (которые «никогда не горят») свой путь в этом мире.
Я, конечно, не помню всех деталей рассказов Елены Сергеевны. От них сохранилось лишь общее впечатление. И нечто более убедительное – любовь и преданность Маргариты своему Мастеру, ее понимание его творения, предназначенного жить в веках, как всякому великому произведению искусства, связывающему временное с вечным и материальное с духовным.
Запомнился рассказ, как Михаил Афанасьевич из маленьких кубиков составлял когорты римских воинов, расставлял участников сцены допроса, распределял предметы, окружавшие наместника цезаря и его Пленника.
Все это отчасти и растянуло писание, в сущности, небольшой книги (сравните ее с романами Толстого и Достоевского!) на двенадцать лет. Следует также учесть, что вдобавок роман писался в разгар сталинских чисток, в самые черные годы жизни автора, когда он лишился всякой работы, его вещи не печатались и не игрались, хотя и говорили, что в свое время Сталин одиннадцать раз (!) смотрел «Дни Турбиных».
В газетах и журналах этих лет появлялись резкие статьи против пьесы и ее автора – «Нам не нужна эта белогвардейщина!» Некоторые друзья перестали его узнавать, знакомые порой бежали, как от чумного, в театр его не пускали. Булгаковы голодали. Между тем здоровье Михаила Афанасьевича продолжало ухудшаться…
И вот в таком положении Булгаков написал в Кремль: «Буду ждать восемь дней… Дайте мне работу или хотя бы лагерь…»
Через шесть дней зазвонил телефон:
– Что ты хочешь делать? Ты же наш писатель.
– Я драматург.
– Так иди в театр.
– Так меня даже за кулисы не пускают.
– А я тебе говорю: иди. Завтра же иди. Пока страной управляю Я.
Это был Сталин. И так как он чувствовал, что Михаил Афанасьевич сомневался, он дал ему свой личный телефон в Кремле.
Булгаков рискнул позвонить и получил тот же ответ. Сомнений не было: звонил сам Сталин.
Во МХАТе его встретил Станиславский и, как ни в чем не бывало:
– Вот приятная встреча! Куда же вы девались? А у нас как раз заболел ассистент. Вы будете ассистентом и консультантом.
(Пересказываю все это, конечно, приблизительно. Восстановил сейчас этот эпизод из рассказа Елены Сергеевны с помощью И.Булгаковой.)
Михаил Афанасьевич начал работать. Договорились о зарплате, она была крайне скромной (тоже, вероятно, «распоряжение»). Жизнь начала понемногу налаживаться, но скоро появилась другая трудность, и не менее страшная: у Булгакова начался нефрит, болезнь по тем временам неизлечимая. Будучи сам врачом, Михаил Афанасьевич знал, что его ожидает. Так оно и оказалось.
В 4 часа утра 10 марта 1940 года Михаил Афанасьевич Булгаков скончался. Его последними, еле слышными словами были: «Прости меня… Прими меня…»
По словам Елены Сергеевны, предсмертные его дни были ужасны. Он совершенно ослеп, весил 39 кг, все тело его было воспалено и малейшее прикосновение вызывало нестерпимую боль.
Михаил Булгаков с женой. Последняя фотография. Февраль 1940 г. Фото К.Венца.
За неделю до конца вдруг явился Фадеев и (как будто ничего не зная) спросил:
– Что можно сделать? Чем помочь?
– Ничем и ничего. Теперь уже поздно.
Я понимаю, что все это уже давным-давно хорошо известно. Да простит мне читатель. Я только стараюсь «сквозь 20 лет» и «сквозь смерть» воспроизвести еще тлеющие в памяти слова Елены Сергеевны, которая к тому же на мой вопрос – не боится ли она так свободно говорить о том, что так упорно охраняется «железным занавесом», неизменно отвечала:
– Мне уже нечего бояться. Я, вообще, считаю, что все приезжающие из Союза обязаны говорить всю правду, все, что они пережили, все, что они знают. Это единственное, что может улучшить нашу жизнь.
Теперь мы убедились, что это действительно так. Но тогда это было рискованно, и откровенность Елены Сергеевны меня и удивляла, и пугала. Но у нее уже не было страха, не было и того, что можно потерять.
Итак, продолжаю ее рассказ.
Я уже упомянул, что роман вышел после смерти Михаила Афанасьевича – лишь в 1966 году. И вот как это было.
К Елене Сергеевне вдруг явился Симонов. О романе он слышал, но о содержании знал весьма приблизительно. Он попросил рукопись, сказав, что уезжает на месяц в отпуск, и это позволит ему спокойно ее прочесть. Елена Сергеевна рукопись дала. Но Симонов пришел не через месяц, а через день. Он сказал, что, начав читать, уже не мог оторваться и прочел все за ночь. Он пообещал, что роман выйдет в ближайших двух номерах редактируемого им журнала «Москва».
Оба эти номера оказались настоящей сенсацией и были раскуплены мгновенно. Посыпались письма, начались беспрестанные телефонные звонки: всем хотелось узнать, как писался роман, увидеть комнату Михаила Афанасьевича, стол, за которым он работал. Не было отбоя от посетителей. Особенно тронули Елену Сергеевну двое из них: мальчик лет 15-ти, который любовно гладил стол и шептал: «Да святится имя Твое». И специально приехавшая из Сибири девочка, повторявшая: «Со святыми упокой…»
Вспоминая Елену Сергеевну, я должен рассказать и о моем непростительном промахе, каком-то, воистину, «умственном затмении», результатом которого оказалось, что я забыл быть может самый интересный из ее рассказов.
За несколько дней до ее отъезда в Москву мы – она, Ирина и я – решили поехать на знаменитый «Marché aux puces» («Блошиный рынок»), где иногда, буквально за гроши, можно было купить замечательные вещи: Елена Сергеевна хотела привезти подарки родственникам и друзьям.
День выдался отличный. Уже не помню, по какому случаю проезд через Париж («рынок» находился на его противоположной окраине) из-за автомобильных заторов занял у нас почти полтора часа. Приблизительно столько же длилось и возвращение. И вот все это время Елена Сергеевна рассказывала нам историю «Тихого Дона», то есть историю кражи романа Шолоховым. Рассказывала с многочисленными подробностями и ссылками на свидетельства, потому что «возмутительная кража» Шолоховым этой замечательной эпопеи остро интересовала и возмущала Михаила Афанасьевича. Версия Булгакова совершенно расходится с тем, что до сих пор было известно об этом «деле», включая и версию Д*, изложенную в книге «Стремя "Тихого Дона"».
И вот мне – чего до сих пор простить себе не могу – не пришло в голову взять на следующий день магнитофон и попросить Елену Сергеевну повторить рассказ, записав его на пленку, как много лет спустя я записывал рассказы младшей дочери Шаляпина – Даси. Больше того – необычайно интересный рассказ Елены Сергеевны мы тогда совершенно не оценили и к нему больше не возвращались, как к «факультету ненужных вещей». Как же я теперь об этом жалею…
На «блошином рынке» Елена Сергеевна была по-настоящему изумительна. Она всему радовалась, всем восхищалась, больше, чем знаменитыми кварталами Парижа, о которых знала из книг и по фотографиям. Очень забавно представляла, что было бы с Москвой, если бы там появилось такое «чудо из чудес»: «Все мигом бы раскупили и разграбили. Никакая милиция не сдержала бы, потому что сама бы грабила. Началась бы настоящая революция…» Потом мы пошли закусить в какую-то примитивную, но красочную (как и все там) харчевню, где Елена Сергеевна разговорилась с хозяйкой, удивляясь ее расторопности и дружески-веселому вниманию к клиентам, чего никогда не встретишь в Москве.
А всякого «барахла» она накупила массу: и чемоданы, и рубахи, и платья, и какую-то кухонную утварь. Все ее прельщало, всему она дивилась, радуясь предстоящей возможности одарить своих близких.
И вот все это запомнилось, а «Тихий Дон» словно каленым железом выжгло! Почему? Пойди разберись!
Через несколько дней Елена Сергеевна уехала в Москву.
Теперь придется сделать нелестное для меня признание. Я уже упомянул, что книга «Мастер и Маргарита» лежала у меня на столе, но я почему-то не удосужился ее прочитать, в чем и признался Елене Сергеевне, неприятно ее этим поразив. Поэтому, прося ее потом надписать мне книгу, получил по заслугам:
«Кириллу Померанцеву. В следующий раз надпись будет нежнее. Елена Булгакова».
«Следующий раз» представился в августе 69-го года, за день до моего отпуска. Встреча была очень короткой: ни у Елены Сергеевны, ни у меня для серьезного разговора не оказалось времени. Все же я успел ей сказать, что, по-моему, в романе представлено две реальности: подлинная духовная (сцена у Пилата) и псевдореальность – наша земная повседневщина, где возможна любая фантасмагория. Она восторженно одобрила, жалея, что мало кто это понял.
Больше мы не встречались.
Она скончалась 18 июля 1970 года.
«Русская мысль» (Париж), № 3693, 2 октября 1987.
|
