СКВОЗЬ СМЕРТЬ. Борис Константинович Зайцев
А было это так – приближалось Рождество 62-го года. Я перелистывал очередной номер альманаха «Мосты», посвященный 80-летию Бориса Константиновича Зайцева, и вычитал в статье Л.Ржевского такую цитату из Паустовского: «Чтобы немного прийти в себя, я перечитывал прозрачные, прогретые немеркнущим светом любимые книги: «Вешние воды» Тургенева, «Голубую звезду» Бориса Зайцева, «Тристана и Изольду», «Манон Леско». Книги эти действительно сияли в сумерках киевских вечеров, как нетленные звезды».
Через несколько дней я узнал, что в Париж прилетел Паустовский и остановился у моих знакомых Кодрянских. Паустовского я не знал (да, признаюсь, и не читал), но меня сразу же осенила мысль познакомить этих двух писателей.
Я тут же позвонил Борису Константиновичу, сказал, что Паустовский в Париже, и спросил его, хочет ли он с ним встретиться.
– Я бы очень хотел, – ответил Б.К., – но не знаю, захочет ли он.
Я ответил, что это уже мое дело, позвонил Кодрянским, попросил к телефону Паустовского. Представившись (так как, конечно, знать он меня не мог), я спросил, интересует ли его встреча с Зайцевым.
– И еще как! Но согласится ли он на нашу встречу?
Я ему все объяснил, и мы сговорились на послезавтра часов на шесть вечера.
Все это происходило, когда Зайцевы еще жили в скромной квартирке в Булони (одном из ближайших пригородов Парижа). Жена Бориса Константиновича, Вера Алексеевна, уже пятый год лежала разбитая параличом, почти не могла говорить, но отлично слышала, что говорят около нее, и была в курсе всего происходящего. Надо было видеть, с какой воистину святой самоотдачей ухаживал за ней Борис Константинович. Он читал ей по вечерам «Отче наш», она повторяла за ним слова Господней молитвы, а он был горд, что «учит ее говорить»! И действительно, почти всегда В.А. повторяла за ним святые слова.
Паустовский на свидание опаздывал, и Б.К. начинал нервничать, чувствовалось, что неточность Константина Георгиевича его раздражала. Он ходил по столовой, где на диване лежала В.А., и напевал «Рождество Твое Христе Боже наш». Наконец в половине седьмого послышался скрип старенького лифта, затем звонок, и вошли Паустовский и привезшая его Н.А.Кодрянская. Хотя все мы напряженно ждали, звонок застал нас как бы врасплох, и Б.К., открывая дверь, машинально продолжал петь, так что Паустовский даже немного отшатнулся. Но длилось это буквально мгновение, интерес к встрече все преодолел. Н.А. объяснила, что в это время кончается работа, они застряли в «пробках».
Наши «мэтры» сразу же приступили к литературному разговору. Борис Константинович интересовался Пастернаком, Константин Георгиевич – Буниным. Я молчал.
Под конец зашла речь о Хрущеве. В нем я, пожалуй, больше разбирался, чем в литераторах. Оказалось, что о «секретном докладе» в писательских кругах Москвы знали, но советовали помалкивать. Сначала, по словам Паустовского, действительно, повеяло «обнадеживающей свежестью; и мы доверчиво воспрянули духом». Но потом все возвратилось на круги своя, и снова стали завинчивать гайки, в ряде случаев даже довольно чувствительно.
Потом Паустовский рассказал несколько бытовых красочных сценок, из которых запомнилась одна (ведь это было больше 25 лет назад!). В подмосковный писательский поселок Переделкино завозились цистерны с бензином, но зачастую вместо бензина в них оказывался спирт, и на следующий день город производил впечатление кладбища, «все были пьяны в стельку».
Распрощались трогательно. Я спросил у Константина Георгиевича – не шокирует ли его наша эмигрантская речь? «Что вы, что вы! – запротестовал К.Г., – вот если бы у нас в Союзе так говорили!» Комплимент, конечно, относился не ко мне, а к Борису Константиновичу, который говорил каким-то совершенно неповторимым, чуть нараспев, московским говором, так отличавшимся от чеканного петербургского. Минут через десять уехал и я, чтобы дать хозяевам отдохнуть: ведь в разговоре безмолвно принимала участие и Вера Алексеевна, видно было по глазам, как ее интересовал рассказ гостя.
Встреча Б.Зайцева с К.Паустовским в Париже. 1960-е гг. Фото К.Д.Померанцева.
По дороге домой вспоминал я историю наших отношений.
Познакомился я с Зайцевыми в конце 40-х годов, как вообще со всем тогдашним русским литературным Парижем. Как и по какому случаю, уже не помню. Знаю только, что довольно скоро стал заходить к ним раза два в месяц, когда Вера Алексеевна, тогда уже пожилая, была исключительно бодрой, энергичной и острой на язык, но всегда благожелательной женщиной. (Она заболела в 57-м году и скончалась в 65-м.)
Я не литературовед и не мне оценивать художественные заслуги автора «Голубой звезды». Моя задача совсем другая: теперь, через 15 лет после его кончины (он умер 29 января 72-го года, не дожив двух недель до девяносто одного года), мне хотелось бы «сквозь смерть» ощутимей почувствовать его душу, восстановить его духовный облик, мир, в котором жила его человеческая сущность, его «духовное Я». И это, несомненно, самое трудное, ведь я же сам писал: «А человек? – Он то, что он скрывает, / О чем он никогда не говорит». Это безусловно относится и к Борису Константиновичу, хотя много, много меньше, чем к другим.
Мне он представляется полным внутренней гармонии, примиренности, света, хотя порой чем-то и нарушающимися. Сомнениями? Но какими? – это ведал лишь он сам. Гармония и свет, так же как и внутренняя благожелательность, были настолько ощутимы, что всегда действовали на собеседника успокаивающе. Он был глубоко и православно верующим человеком, и нет сомнения, что эта вера помогала ему, давала силы бороться с жизненными трудностями и их преодолевать (в частности, тяжелую болезнь жены). Но это лишь догадки и схематизация. Кто из человеков «ведает сердца и внутренность людей», открытые одному лишь Богу?
Когда мы начали с ним регулярно встречаться, он был уже председателем «Союза писателей», в который в начале 50-х годов вступил, а я вскоре стал членом его правления. Мы собирались два раза в месяц в одном из парижских кафе. Собирались не все. Всегда кто-то отсутствовал, но Борис Константинович, насколько мне помнится, собраний никогда не пропускал и точно являлся к самому их началу – к пяти часам. О чем говорили, что обсуждали? Главным образом, устройство литературных вечеров, юбилеев, поиски средств (всегда кто-то в чем-то нуждался) для помощи товарищам по ремеслу. Словом, литературно-человеческие дела.
Человеческие дела… Это значило и улаживать всевозможные человеческие дрязги и обиды. И здесь Борис Константинович играл, можно сказать, «державную» роль. Уже один его голос и манера обращаться с людьми действовали примиряюще. С точностью я уже не помню, кого и чего они касались, да и дело не в этом, но в личности, в душевной сущности автора «Путешествия Глеба». Я знаю, что не бывает человека, в котором рядом с положительными не сожительствуют и отрицательные стороны характера. Но вот у Б.К. я этих последних не замечал, не чувствовал. Быть может, я недостаточно глубоко его знал? Писать же только о положительном в человеке неминуемо покажется слащавой стилизацией, а слащавости ни у других, ни у себя – не терплю. Но и писать могу лишь о том, что знаю, а не о том, чего не знаю, поэтому настоятельно прошу читателя это обстоятельство учесть.
Кроме Паустовского, у Зайцева побывали и другие советские писатели – Ю.Казаков, В.Солоухин, один из редакторов «Литературного наследства» И.Зильберштейн, академик Алексеев и немало других, уже выпавших сейчас из памяти. Замечу только, что Солоухин в каждый свой приезд в Париж, как в родной свой дом, приходил к Зайцевым.
Борис Зайцев. Париж, 1960-е гг. Фото К.Д.Померанцева. Публикуется впервые.
В 64-м году зять Б.К., А.В.Соллогуб, получил по службе (он был директором банка «Барклей») небольшой трехэтажный особняк в буржуазном «арондисмане» (округе) Парижа, в который переехали и Зайцевы. Они расположились во втором этаже, хозяева – в первом, а в третьем царствовали два их сына.
Через год скончалась Вера Алексеевна. На похоронах я не был. Зашел через неделю. Немного волновался: в каком состоянии застану Бориса Константиновича. Я знал, что тяжелая болезнь В.А. становилась все тяжелее. Но ожидание, это одно, а конец – совсем другое, особенно если за спиной почти шестьдесят лет совместно прожитой жизни!
Но перемены я не разглядел. Видно, Б.К. был с людьми мягок, а с собой тверд, горе он вобрал в себя. Ведь большое горе – это почти священнодействие, где священнодействующий – душа.
Борис Константинович сидел в большой комнате-холле, мы поздоровались, и сразу же начался разговор, кажется, об Италии. Ведь она была его второй родиной, они с В.А. бывали там несчетное число раз, иногда жили там по нескольку месяцев, он много писал об Италии, неплохо говорил по-итальянски, перевел ритмической прозой «Божественную комедию» Данте (по мнению некоторых специалистов, даже лучше Лозинского, стесненного рамками стихотворной формы). По мне же, Зайцев точнее передал мистическую сущность поэта и дух эпохи.
С тех пор прошло больше 20 лет! За это время забылись не только детали разговоров с Б.К., но в большинстве случаев даже и их темы. Но духовный облик (не знаю, могу ли сказать душевный – ведь душевность конкретней духовности, более «предметна», а значит, более подвержена капризам памяти) ушедших с годами лишь «уплотняется» и крепнет. И задача состоит лишь в том, чтобы не исказить его тяжеловесной земной реальностью.
Так и духовный облик Бориса Константиновича Зайцева сохранился в моей метапамяти (прошу прощения за варварский термин) пребывающим в некой скорбной радости или, быть может, радостной скорби (ведь для этих вещей слов нет), пронизанный ассизским светом, в котором слышится и стройный хор пасхальной заутрени в затерянной русской православной церковке, и удушающий холод, ставший «мировым октябрем».
А «Голубая звезда» светила и светит не только над нищетой русской земли, но и над ее болью.
|
