СКВОЗЬ СМЕРТЬ. Борис Суварин
Как только я узнал о смерти Бориса Суварина (1.11.84), я сразу же позвонил М.Я.Геллеру и попросил его написать для «Русской мысли» некролог. Михаил Яковлевич удивился: «Я думаю, что написать должны вы. Вы же знали его дольше меня». – «Может быть. Но я знал его как человека. Вы же – как политического деятеля, историка, публициста, ученого».
Да, я знал Бориса Константиновича Суварина очень хорошо, но преимущественно с точки зрения человеческой, моральной, если так можно сказать, «внутренней», и до сих пор удивляюсь – как это вышло, что между нами, совершенно разными людьми, в том числе и по возрасту, – он был старше меня на 12 лет, – могли сложиться близкие, теплые отношения? Кем я был для него? Скромным журналистом, быть может, написавшим несколько неплохих статей в русской эмигрантской печати.
Суварину были открыты органы печати всего мира, кроме коммунистических; он знал сильных мира сего, с некоторыми из них дружил – начиная (в молодости) с первой коммунистической верхушки «страны Советов», от Ленина до Сталина, затем с Л.Блюмом, Буллитом, Хо Ши Мином (он его вывел в люди), Грамши, Горьким, Бабелем. Он был одним из основателей французской компартии, сотрудником Британской энциклопедии, основателем и главным редактором журналов «Социальная критика» и «Контра сосиаль»; в 1935 году выпустил монументальный труд «Сталин», книгу, с тех пор два раза переиздававшуюся и остающуюся и по сие время основным документом для изучения Советского Союза, советского политического строя и одного из величайших во всей мировой истории тиранов.
Для Суварина СССР был «империей лжи». Каждая из четырех букв этого названия – ложь, говорит он. «Союз» – никакого союза не было и не будет, «Советских» – никаких советов нет, они давно разогнаны, «Социалистических» – социализм начисто отсутствует, «Республик» – нет, и в помине не было.
Но все же – как я познакомился с Борисом Сувариным? Это было еще в «водовский» период «Русской мысли». (С.А.Водов был вторым, после Б.Лазаревского, редактором газеты. Он скончался в августе 1968 года.) «Р.М.» часто печатала статьи Суварина, переводя их из «Контра сосиаль», и почти каждый раз он ворчал из-за неточности перевода. Водов поручил делать переводы мне. Не знаю, почему, но мои переводы его удовлетворяли, хотя переводчик я был более чем посредственный. Затем, по каким-то газетным делам, мне пришлось несколько раз к нему заезжать (что было очень просто, потому что его квартира находилась близ станции прямого метро от меня к «Р.М.»). Обыкновенно визиты были короткими: исполнив поручение, я сразу же уходил. Но однажды, в начале 1968 года, то есть во время «Пражской весны», заехав к нему с очередным поручением Водова, я рискнул задать ему вопрос – что он думает о Чехословакии. («Рискнул», так как обычно он принимал меня довольно сухо, и мне казалось, что разговор со мной его не интересует.) Но здесь случилось наоборот.
Он попросил меня сесть, оживился и с увлечением, хотя и с убежденностью ученого, объяснил, что с «весной» ничего не выйдет. Я пытался что-то промычать (уж очень хотелось верить), и здесь Б.К. разразился целой лекцией о советском коммунистическом режиме, сожалея, что его совершенно не знают иностранцы и плохо понимают русские эмигранты: «Дело не в том, чтобы ненавидеть коммунизм, от этого советскому руководству ни холодно и ни жарко, но в том, чтобы з н а т ь , что это такое».
Во второй или в третий раз зашел разговор о сбежавшей Аллилуевой. Он считал, что сколько-нибудь стоющих «разоблачений» от нее ждать не следует. Сталин, безусловно, ее любил, но никаких «тайн» ей не доверял, а тем, кто мог с ней общаться, было «предложено» на политические темы с ней не разговаривать. «Предложение» же Сталина имело силу закона. Разумеется, и сам Суварин не знал, что говорил и чего не говорил отец своей дочери, но нет сомненья в том, что он понимал Сталина лучше, чем его собственная дочь. Действительно, обе книги Аллилуевой произвели сенсацию, но никаких тайн кремлевского «королевства» не выдали.
Потом я как-то спросил Суварина, могу ли я заезжать к нему и без «дела», он сразу согласился и, мне кажется, даже обрадовался. Чему? Понял я это лишь несколько лет спустя, когда он мне однажды с грустью заметил, что его друзья и «однополчане по возрасту» начинают умирать, новых знакомств заводить он не хочет, а ко мне привык. И чего-чего он мне только не рассказывал! Я же по дурацкой привычке (лени?) никогда ничего не записывал, а теперь из-за стареющей памяти многого не помню, многое могу перепутать. Но когда речь идет о Суварине, такого быть не должно: он до конца своих дней был предельно точен, а если в чем-либо сомневался, сразу же лез в свой архив, где все было с точностью расписано и распределено. «Архив»! Он с настоящей болью жаловался мне, что от архива его остались лишь крохи: все было захвачено немцами, когда ему, как еврею, пришлось с женой бежать в Соединенные Штаты.
Жил он тогда в большой квартире на пятом этаже солидного барского дома на столь же барской авеню де Сегюр, с просторным кабинетом, большие окна которого выходили на верхушки огромных платанов, на которые надо было смотреть сверху вниз. В кабинете стоял рояль, на нем фамильные фотографии и вдоль двух стен полки с книгами, а места хватило бы для 20-30 человек! Сам он был маленького роста, довольно плотный и всегда жаловался на какие-то недомогания, хотя производил впечатление очень крепкого человека. Впоследствии я узнал от его «коллег» по коммунизму Боди и Паскаля, что это было у него почти всегда. «Дай Бог всем быть такими больными, как Борис!» – смеялись они. Так оно и было до двух его последних лет.
Через какое-то время он познакомил меня со своей женой, которая потом приносила мне чашку чая или приглашала в столовую. Я понял, что «продвинулся в чинах». Так начались «мои» у него среды. В первую очередь обсуждалось то, что было напечатано и с чем он был не согласен в «Р.М.», особенно если это касалось СССР или коммунизма вообще. «Выговоры» его бывали строгими, но и благожелательными. Если же я по каким-то причинам не приходил, а он был недоволен чем-то, то на следующий же день я получал письмо с обличением того, что он считал неточным.
Разговоры с Сувариным были всегда интересны, почти всегда они касались политических тем и текущих политических событий. Он любил Соединенные Штаты, но возмущался их наивной политикой и непониманием Советского Союза, руководителям которого они продолжали доверять. Так, он мне сказал, что в разговоре с Буллитом после возвращения из Ялты, Рузвельт сказал: «Мы заключили со Сталиным джентльменское соглашение», на что Буллит, бывший одно время американским послом в Москве, ответил: «Но, господин президент, Сталин не джентльмен, а бандит». Не лучше, по его мнению, обстояло дело и с Трумэном. Вернувшись из Потсдама, он заявил тому же Буллиту: «Я близко познакомился с Джо Сталиным, и я люблю этого старого Джо, это порядочный парень. Но он в плену у политбюро и не может делать что хочет. Он принимает на себя обязательства, и если бы мог, он бы их исполнял, но члены правительства не позволяют ему это делать...» – «Подумайте только, – комментировал Суварин, – они думают, что в СССР есть правительство! Там есть генеральный секретарь – и попугаи. И даже теперь, а уж при Сталине...»
Поэтому он отказывался писать в газетах и журналах: «Какой прок? Все равно никого не убедишь». Лишь два раза в месяц в «Эст – Уэст» (журнал, ставший продолжением «Контра сосиаль») появлялись его статьи.
После того, как я его познакомил с В.Рыбаковым, который подарил ему свою книгу «Тяжесть» (действие в ней происходит в основном на советско-китайской границе), он меня спросил: «Неужели все это правда?» – «Передайте Суварину, – сказал мне Рыбаков, – что это лишь половина правды». Суварин неоднократно говорил мне, что Рыбаков – единственный человек, от которого за последние годы он действительно узнал что-то новое об СССР. Зная Суварина, могу с уверенностью сказать, что это большой комплимент. Такого не удостаивался ни один советолог.
Его обвиняли в некоторой слабости к Ленину, как и многих бывших коммунистов. Он начисто это отрицал, говорил, что Ленин – основатель «системы», а Сталин был рьяным его последователем.
Как-то в 78-м году моя знакомая А.А.Евреинова, у которой остановилась дочь Луначарского (в свое время Суварин по-настоящему дружил с Луначарским), сказала мне, что ее гостья хотела бы встретиться с Б.К. Просьбу я передал. Суварин меня спросил: «А что она делает?» Я позвонил Евреиновой, и та мне ответила, что дочь Луначарского работает в агентстве «Новости». «Передайте ей, что мне с ней абсолютно не о чем говорить», – сказал Суварин. Я так и передал. Дочь поняла и больше не настаивала.
Суварин был очень чувствителен к еврейскому вопросу, но больше «по традиции» (не знаю, как иначе сказать), был упорным агностиком и – насколько знаю, в Израиль никогда не ездил. Если же в ком-то или в чем-то чувствовал или подозревал антисемитизм, сразу разрывал с ним отношения. Как-то в разговоре на эту тему он мне сказал, что это происходит не только от его еврейства, но и из уважения к человеческой личности: лишь животных делят по породам, для человека это унизительно.
Вспоминаю полемику Солженицына с Сувариным о «Ленине в Цюрихе». Мне было неприятно, что, как мне казалось, Солженицын воспринимал позицию Суварина эмоционально, считая, что Суварин не понимает художественной сути произведения. Я могу свидетельствовать, что Суварин с настоящим пиететом относился к Солженицыну. Он считал, что Солженицын совершил ошибку в чисто историческом плане в вопросе о немецком золоте и Ленине. Я много и часто разговаривал с ним о Солженицыне, он утверждал лишь одно: что А.И. не знаком со в с е м и материалами о немецких деньгах. Кто был прав? – не мне судить: в этом деле я полный профан. Напротив, отлично помню – это было в апреле 75-го – настоящее восхищение Суварина статьей Солженицына «Третья мировая». «Вот она – правда! – буквально захлебывался он. – Лишь здешние ослы могут говорить об «оттепели», о «мирном сосуществовании». И в этом трагедия, это неизлечимая, хроническая болезнь Запада».
Лет за пять до кончины Суварин продал свою квартиру на авеню де Сегюр и с женой переехал в дом для престарелых, по всей вероятности, сравнительно дорогой, потому что имел там отдельную квартиру, так же с довольно большой комнатой, где мог принимать гостей. Но это, конечно, все же не был «Сегюр», было видно, с каким трудом он привыкал к жизни там. Эта квартира находилась на рю Тибумери, в 15 минутах от моего жилья на рю Эрланже, я продолжал два раза в неделю его навещать. Он все больше жаловался на недомогания, несколько раз ложился в клинику для «общего осмотра», затем ему сделали (и довольно удачно) операцию катаракты; по-прежнему в разговорах он оставался оживлен и точен.
Помню, как он рассказал мне весьма показательную для предвоенного настроения французов историю, касающуюся Л.Блюма. Как только Франция и Великобритания объявили (3 сентября 1939 г.) войну Германии, Блюм вызвал к себе Суварина и предложил ему редактировать задуманный им журнал, в котором сам собирался сотрудничать и который должен был «ободрять» французов, доказывая им, что «немцы победить не могут». Разговор длился больше часа, потому что Суварин был диаметрально противоположного мнения: французы будут разбиты наголову и довольно быстро, а с Англией дело будет сложнее. Из задуманного Блюмом сотрудничества ничего не вышло, но дружба между ними осталась. Отмечу, кстати, переданное мне Сувариным меткое определение Блюмом французских коммунистов: «Ils ne sont ni à droite, ni à gauche, ils sont à l’Est» (они ни справа, ни слева, они – на Востоке).
Вскоре я начал замечать, что здоровье Суварина стало ухудшаться, последние 6-7 месяцев я к нему уже не ходил и даже не звонил по телефону, боясь потревожить. (Здесь тоже сказалась моя врожденная «ненормальность»: чем ближе мне человек, тем мне физически труднее справляться о его здоровье, зная, что из-за возраста оно может лишь ухудшаться. Так было и с моим отцом, оставшимся в Константинополе.)
Известие о кончине Суварина меня глубоко потрясло, может быть, именно потому, что я долго боялся осведомляться о его здоровье.
На похоронах, куда собрались около ста его почитателей, цвет французской и живущей в Париже антикоммунистической элиты, когда я подошел, чтобы высказать соболезнования его вдове, и объяснил, почему я последнее время не звонил и не приходил, она мне ответила: «А Борис все время вас поджидал, ведь он так вас любил и уважал».
Да не подумают читатели, что я привожу эти слова ради саморекламы. Я пишу это с глубокой скорбью и стыдом, каясь в присущей мне в подобных случаях некоей душевной трусости. Мне просто стыдно, и я хочу, чтобы его родственники и друзья это поняли.
|
