СКВОЗЬ СМЕРТЬ. Марсель Боди ("Persona non grata")
Он был один из – как я их называл – «моих трех большевиков». Двое других – Борис Суварин и Петр Карлович Паскаль. Всех трех я отлично знал, но Марсель Яковлевич (как мы, русские, его величали) Боди был наиболее мне близок и больше всех мною любим. Причин тому было много. Во-первых, в течение лет пятнадцати я регулярно его встречал каждую пятницу в Шату (в окрестностях Парижа), куда ездил к моим знакомым Крымовым и оставался там ночевать. Да и познакомился я с ним у них, он был их соседом в пяти минутах ходьбы.
Это были 60–70 годы, когда он для амстердамского Института социальных наук переводил с русского на французский Бакунина (что-то вроде десяти объемистых томов). Русский он знал хорошо, но говорил с невероятным акцентом и неоднократно обращался ко мне за помощью, когда приходилось иметь дело с устаревшими оборотами или архаизмами. Бывали случаи, когда пасовал и я.
Он был женат на Евгении Павловне Орановской, которая долго была секретаршей Чичерина, одно время – стенографисткой Ленина.
Это был настоящий самородок, в смысле несоответствия той среде, из которой он вышел. Сын простого ремесленника, он начал свою «карьеру» типографским рабочим в Лиможе, но с 16-ти лет «влюбился» в Толстого и начал изучать русский язык. Потом стал активным пацифистом и вступил в социалистическую партию Жореса. В марте 17-го он уже в Петрограде, а в октябре – в Москве, где с Паскалем основал «Французскую коммунистическую группу». В эти годы Боди знакомится с Лениным, Троцким, Зиновьевым, Бухариным, Рыковым и другими «красными звездами» того времени. В какой-то момент он стал даже советским гражданином. Когда А.Коллонтай была назначена советским послом в Норвегии, Боди очень быстро стал ее ближайшим сотрудником и советником. На каком посту, – уже не помню.
Биографические справки не входят в рамки моих воспоминаний «Сквозь смерть». Но в случае Марселя Яковлевича они оказались необходимы, потому что мало кто из русских о нем слышал, и я не знаю, как иначе представить столь оригинальное «человеческое явление», каким был влюбленный в Россию, в Толстого и в русский народ этот «лимузинец» (уроженец Лиможа). Во Францию он вернулся не без труда в марте 27-го года. С конца 25-го он почувствовал, что «пахнет жареным» – его начали подозревать в «уклонах», а затем он окончательно стал «persona non grata». Ему пришлось чуть ли не пешком пройти часть Украины, укрываясь в незнакомых хатах, где его в любой момент могли выдать. Вернулся Боди начисто излеченным от советизма, а вскоре вышел и из французской компартии. Остались лишь нежные воспоминания об Александре Михайловне Коллонтай, портреты которой украшали стены его квартиры в Шату. Но кто из нас без «портретов».
Познакомившись, мы очень быстро сошлись. Он был человеком без комплексов, любил рассказывать о своем советском «опыте», причем рассказывал красочно, потрясая кулаками, как будто был на митинге. А говорить он умел, как настоящий оратор. Иногда мы даже боялись – входя в раж, он так краснел и волновался, что его мог хватить удар.
– Я их знаю, этих ко-ко! Сколько раз я им подписываль чеки! Сколько раз посылаль доллары в дипломатической вализ!
Он любил природу, зверей, птиц. В садике, окружавшем его дом, он завел кролика, и нужно было видеть, с какой заботой и любовью он за ним ухаживал и как горевал, когда кролика кто-то украл.
У Крымовых же я познакомил его с моими друзьями Рафальскими, и знакомство это быстро перешло в дружбу: и Рафальский и Боди были людьми политическими, так что тем для разговоров и споров было больше чем достаточно. Как Рафальские, так и Боди любили природу, и мы не раз на моем автомобиле ездили за Париж собирать грибы, ездили на целый день, с пикником на какой-нибудь уютной полянке или под деревом, прячась от разгулявшегося солнца. Грибы он собирал честно, хорошо в них разбирался, и часто пел при этом русские песни. И тогда его старческий голос звучал молодецки, приводя в восторг и Рафальских, и меня.
Ко всему этому прибавлялись его недюжинные кулинарные способности и радушное гостеприимство. Они меня и подбили на маленькую «авантюрку».
Я задумал организовать у него (в моей квартирке места бы не хватило) «пикантную» встречу: три «большевика» – Боди, Суварин, Паскаль, чета Рафальских, мой сотрудник и друг Рыбаков (который раньше их и не знал) и я. Боди пригласил еще Паниных. Все мы были антикоммунисты, но каждый по-своему. «Большевики», конечно, ненавидели режим, но сохранили некоторую «ностальгию» по Ленину: «Ленин все же до сталинизма не дошел бы»; Рафальский, наоборот, видел в Ленине создателя «системы», от которой ничего другого и ожидать было нельзя; Рыбаков был единственным, кто испытал на своей спине и 3 года китайско-советской границы, и советские карцеры, и советские заводы. Я – о советском режиме знал лишь понаслышке, никогда ни в какой партии не состоял, а во время войны надеялся, что послевоенный Советский Союз очеловечится. Словом, политически был «подкован» меньше всех.
Здесь еще надо заметить, что прием Марсель Яковлевич устроил царский. Закуски, вина, жаркое (тушеное мясо, им самим приготовленное, ибо он был первоклассным поваром и это «искусство» любил) были потрясающие, как в ресторанах с «четырьмя звездочками». Прислуживала и помогала на кухне его дочь – жена довольно известного врача. Обстановка сложилась сияющей, и наше настроение было под стать. Первые полчаса прошли в разговорах о погоде, о «текущих событиях», словом, во взаимоознакомлении: ведь единственным человеком, знавшим всех, был я, большинство же встретились в первый раз.
И вот здесь сидевший возле меня Рыбаков, вперившись взглядом в восседавших против нас «большевиков», неожиданно – правда, добродушно – ляпнул: «Так, значит, это вы приехали к нам в Россию разводить коммунизм?» Быть может, формула была иной, но смысл передаю точно. Тон был добродушно-шутливый. Но вопрос – не в бровь, а в глаз. Суварин сослался на «эпоху», на надежды молодежи (ведь каждому из них в те «баснословные» и «глухие» года было чуть больше 20-ти!); Паскаль – на свою надежду на то, что марксизм можно будет «просветлить» христианством. (Кстати, эта совершенно дикая идея осталась у него до конца жизни, несмотря на то что он продолжал быть глубоко верующим католиком.)
Хотя вопрос Рыбакова был ядовит, дискуссия носила явно добродушный характер. Все немного обострилось, когда Рафальский, умелый и острый полемист, «сел на своего испытанного конька»: всему виной и причиной Ленин, а Сталин – лишь его верный и последовательный ученик. Ввернул же он эту фразу умышленно, зная, что мои «большевики» продолжают питать некоторую слабость к основателю «системы». (Это, кстати, можно вывести и из монументального труда Суварина «Сталин», объемистой, основательно документированной книги, вышедшей в 1935 году и затем с небольшими дополнениями переизданной в 1977 и совсем недавно в конце 1984. Сейчас она считается всеми советологами мира основным пособием по изучению не только сталинизма, но советского коммунистического режима вообще*.)
Из «большевиков» наименьшим «ленинцем» был, пожалуй, Боди. Ему, как анархисту и пацифисту, была противна всякая диктатура, да и в СССР он отправился в надежде, что марксизм «установит мир во всем мире». Встреча все же прошла, ко всеобщему удовлетворению, мирно, и я запомнил, как, отвечая Рафальскому, Суварин и Паскаль аргументировали свои позиции еще и тем, что, зная (из личного общения) как и «отца» системы, так и «отца» народов, они были совершенно уверены, что Ленин никогда не допустил бы тех зверств, которые практиковались при Сталине и с его благословения. Рафальский сразу же напомнил Кронштадт, Рыбаков его поддержал, что-то энергично доказывала Панина, сам же Дмитрий Михайлович сидел на противоположном конце стола и больше молчал. За дискуссией время незаметно приблизилось к 5-ти, и нужно было расходиться. Кто одолел в состязании, – сказать не могу. Знаю только, что хозяин был очень доволен «встречей» и неоднократно ее вспоминал.
Слева направо: Марсель Боди, Владимир Максимов, проф. Петр Паскаль.
Фото К.Д.Померанцева. Публикуется впервые.
Но вернусь к Боди. Вернусь «сквозь смерть», потому что между нами образовалась настоящая душевная теплота, когда поистине хочется сказать: «Не говори с тоской: их нет, Но с благодарностию: б ы л и». Да, был Марсель Яковлевич Боди, старик с душою ребенка. В молодости, конечно, имел он романы и «авантюры», но по-настоящему любил только Коллонтай и Бакунина. Коллонтай – дело чисто личное, Бакунин, в значительной степени, общественное. Он его знал досконально и не терпел Маркса, потому что тот поссорился с Бакуниным. Восхищался бакунинскими пророчествами о «желтой опасности»: «Подумайте, почти сто пятьдесят лет назад, а как верно!» («Пророчества», действительно, были страшноватыми и прочно обоснованными.)
Сам Марсель Яковлевич был беспартийным, ни за кого не голосовал, презирая все партии, лишь «сводящие свои партийные счеты и не заботящиеся о народе». На мои замечания, что все же существуют небольшие пацифистские группы, отвечал, что они «просто больваны, неудачник, ничего в политика не понимающие». Само собой, был абсолютным атеистом, на религиозные темы говорить не любил, было видно, что они ему чужды. (Но насколько же он был человечней, мягче, отзывчивей многих, считающих себя религиозными людьми, и если «по делам» будет судиться человек…)
Иногда мне приходилось слышать, как он спорил с французскими коммунистами и как он их беспощадно сокрушал своими аргументами: «Вы все судите понаслышке, коммунизма в глаза не видели, а я не только видел и жил десять лет при нем, но я его еще и строил». Знал он и всех кумиров от Ленина до Троцкого, и сам же из Москвы компартиям чеки посылал и знал, на чьи деньги построен бункер на Колонель Фабьен (железобетонное здание ЦК французской компартии на площади Колонель Фабьен). Споры почти всегда кончались посрамлением противников, не знавших, что отвечать такому «бульдозеру», но не думаю, чтобы их могло что-нибудь переубедить: ведь одержимость и фанатизм бытуют вне здравого смысла и логики.
Одно время он даже издавал, почти исключительно на свои деньги, небольшой ежемесячник с непременными выписками из Бакунина и разгромной статьей в адрес какой-нибудь советской или другой коммунистической инициативы. Журнальчик просуществовал около трех лет и прекратился после болезни и смерти его верной сотрудницы (имени уже не помню), тоже убежденной анархистки и пацифистки. Само собой, пацифизм Боди и его журнала ничего общего не имел с пацифизмом «зеленых» и других подобных им.
Последние три года я с Боди уже не встречался, так как в Шату после смерти Крымова, а затем и его жены ездить перестал. Но вижу – словно все это продолжает происходить на моих глазах – его коренастую, хорошо поставленную на небольших ногах фигуру на базаре в Шату, где он или выискивает дыни и виноград (получше!), или разговаривает со своими бесчисленными знакомыми (ведь жил-то он там чуть не сорок лет!).
Скончался М.Я.Боди в ноябре 1984 года, и было ему 90 лет.
Боюсь, что я скомкал свой рассказ. Садясь его писать, боялся, что не уместится в положенные размеры, и пришлось считать каждую строчку и каждое слово. Грустно, что не удалось мне по-настоящему почтить этого исключительного человека и преданного друга. Не хватило таланта.
———————
* Русский перевод книги вышел в издательстве OPI в 1987 году.
|
