СКВОЗЬ СМЕРТЬ. Владимир Николаевич Ильин
«Безумствуешь ты, Павел. Большая ученость доводит тебя до сумасшествия», – сказал ап. Павлу правитель Фест (Деян. 26,24). Этот знаменитый упрек великому апостолу можно было бы отнести и к Владимиру Николаевичу Ильину. Но тут сразу же напрашивается и другое. Основывая свою систему преподавания, Р. Штейнер советовал будущим педагогам учить детей не только «запоминать», но и «забывать». Но забывать Ильин не умел. Стоило ему хоть бегло прочесть книгу, он запоминал ее навсегда. А своего любимца Гоголя знал чуть ли не наизусть: во всяком случае, на лекциях, докладах или просто в разговоре по памяти цитировал целые страницы из «Мертвых душ» или «Вия». Да только ли Гоголя! На одном вечере, посвященном Толстому и Достоевскому, защищая автора «Анны Карениной» от творца «Бесов», от слишком резких нападок за его «извращенное христианство», Ильин напомнил о сцене, где умирающего старика Верховенского спешно вызванный священник с «чашкой чаю в руках» начал напутствовать заученными штампами, только смутив присутствовавших. В истолковании Ильина это было издевательством над Церковью.
Однажды мы были у нашего общего знакомого А.В.Руманова (бывшего представителя сытинского «Русского слова» в Петербурге), когда у него сидел некий Татумьян (если я переврал фамилию, буду благодарен тому, кто исправит). Знакомясь с ним, В.Н. тотчас же рассыпался в комплиментах за его докторскую диссертацию по политической экономии! Может быть, он и был известен, лично я никогда о нем не слышал.
Но это не все: после своей смерти В.Н. оставил буквально гору нот сочиненных им опер. В музыке я ничего не понимаю, но мой молодой друг и ученый музыковед А.Лишке, просмотрев некоторые из них, уверял меня, что оперы и интересны, и свидетельствуют о таланте автора, но страдают одним недостатком: слишком большой сложностью и поэтому трудностью исполнения.
Однажды у меня засиделся Георгий Иванов, а я обещал В.Н. быть на его лекции о Тютчеве. Я предложил Жоржу пойти вместе. Но он возмутился – «Ну что твой Ильин понимает в поэзии, да еще в тютчевской!» Но я все же уговорил, и мы пошли. Надо было видеть презрительную улыбку, с которой Иванов уселся чуть ли не перед самым лектором. Но надо было видеть и как эта улыбка, исчезая, перевоплотилась в напряженное внимание. В вихре тютчевского «двойного бытия», «шевелящегося хаоса», «демонов глухонемых», «мысли – изреченной лжи» закружились бемовский «унгрунд», «Божественное ничто» Экхарта, «Бог без меня не прожил бы и мгновенья» Ангелуса Силезиуса… и уже не помню, кто еще из знаменитых мистиков, чтобы закончиться разгромом советских литературоведов, которые «дальше носа Маяковского ничего не видят». Я, конечно, даже кратко не могу воспроизвести лекции Ильина, помню лишь заключение Жоржа – «ничего подобного по глубине» о Тютчеве он не слышал.
Это была настоящая энциклопедия, Larousse Universel, но не в алфавитном порядке, а вразброд. Поэтому проф. о. Василий Зеньковский называл Ильина «парламентом без председателя». Но и В.Н. в долгу не оставался, клеймя Зеньковского «Котом Васькой, которому больше подходит лисий хвост, чем ряса». У них были какие-то свои профессорские счеты.
Нормально можно было бы подумать, что при такой учености и вечной погруженности в «проклятые вопросы» – они действительно не давали ему покоя – В.Н. должен был бы быть сухарем, набитой науками мумией. Ничего подобного! Ильин был интереснейшим и остроумным собеседником. В молодежных летних лагерях РСХД, куда он ездил почти ежегодно, даже когда ему было за 60, соперничал с «золотой молодежью» и в плавании, и в карабкании по горам (лагеря устраивались в Альпах, на берегу озера), влюблялся в хорошеньких девчат. А когда в 1956 году я купил мощный мотоцикл (В.Н. было уже 66 лет), пристал ко мне, чтобы прокатить его по автостраде.
– Сколько?
– 120.
– А быстрей нельзя?
– 140.
– Быстрей!
– Мотоцикл разорвется!
А потом всем знакомым рассказывал, как с Померанцевым «все автомобили были посрамлены!».
В.Н.Ильин. Фото К.Д.Померанцева. Публикуется впервые.
Он скончался внезапно в 84 года, в 1974 году, печатая на машинке какую-то статью. Я бы сказал – его разорвала молодость, переставшая вмещаться в его стареющее тело. Но как же теперь, «сквозь смерть», мне его охарактеризовать? Вспоминаю его лицо на лекциях, слушателем на собраниях, в спорах или разговорах – всегда даже улыбку его или смех разъедала проступавшая скорбь. Наверное, поэтому В.Н. так высоко ставил Розанова, утверждавшего, что «боль жизни гораздо могущественнее интереса к жизни. Поэтому религия всегда будет одолевать философию». А «боль жизни» у Ильина была. Его мало кто ценил и понимал, да и лекции посещались мало. Вышедшие книги «Шесть дней творения и происхождение живых существ», «Всенощное бдение», «Серафим Саровский», «Пасха нетленная» расходились плохо. Подготовленные к печати «История русской философии» и «Средневековая философия» так и не увидели света.
Главной опорой семьи была жена, и это его мучило, иногда не давало спать, прибавляя лишнюю тревожную черту к его необычайно умной и заумной (в положительном смысле) натуре, какими-то нитями соединенной с тем, что лежит «по ту сторону ума». Но там он находил веру, не «ограничивая разум», как Кант, но истинное присутствие Божества. Но здесь опять – «никакими словами, никакими стихами» не передать его отношения к Богу. Человек до предела, хочется сказать до отчаяния, верующий, спаявший свою веру огромными знаниями не только философии и богословия, но и естественных наук, прекрасно зная Юнга, Хайзенберга и Ж.Моно, он иногда был с Богом буквально «за руку и на ты». Так, когда мы с ним однажды попали под пронизывающий проливной дождь, он разразился такой тирадой: «У Бога старческое разжижение мозгов. Стащить бы Его за бороду на землю!» В этом отношении он был иллюстрацией в превосходной степени знаменитого «coincidentia oppositorum» Николая Кузанского. И, странное дело, тирады подобного рода в устах Ильина не звучали ни пошлостью, ни святотатством. В этом заключалась вся глубина и сущность его необычайной натуры. Но снова парадокс: для него «сущностью человека» была «молитва». И вдруг «за бороду!».
Он говорил мне, что всю жизнь был мучим проблемой греха, своей и человеческой греховности, что в богословии называется амартологией. Каким образом в библейском рассказе о грехопадении в Раю появился диавол? «Раз диавол, – неистовствовал В.Н., – какой же это рай? Это ад!» Я отвечал, что без выбора между злом и добром (результатом грехопадения) не было бы и свободы, а человек был бы автоматом добра. Или, как утверждал Бердяев: «Таков был замысел Бога о человеке».
– Знаю, знаю бердяевские замыслы, – отмахивался В.Н. – Но если Богу понадобилось поправлять рай… и т. д. и т. д. Конечно, библейский рассказ – легенда, миф, но как раз древние легенды и мифы порой в сто раз достоверней и ближе к истине всех ученых домыслов и философствований. И он принимался доказывать, что «хождение по мукам», «чистилища» и прочие «камалоки» отнюдь не выдумки, что они реальнее и точнее всех точных, естественных и философских наук, и с какими подробностями они описаны у великих святых.
Отсюда и его боязнь смерти: он боялся посмертных мук. Я же ему отвечал, что не помню, чтобы когда-нибудь у меня был страх смерти. В.Н. не спорил, горестно улыбался, и на его лице было видно, что я просто не додумываю мысли до конца, неспособен всматриваться в «такие глубины». Быть может, он и прав. Читая его посмертно изданную книгу «Арфа Давида. Религиозно-философские мотивы русской литературы», я на каждой странице находил такие глубины проникновения и ума, которые мне «на ум» никогда не приходили и которых, пожалуй, нигде больше не встречал. Или же, как писал Ницше: «Не заглядывай в бездну, если не хочешь, чтобы бездна заглянула в тебя». Ильин всю жизнь в нее смотрел. Или она первая заглянула в него?
Не знаю. Из его рассказов помню, что он с детства увлекался техникой, мальчишкой забирался на паровозы, «чтобы лучше рассмотреть, как они работают». И детскость оставалась в нем до его последних дней. И детскость, и наивность, нисколько не мешавшие его с каждым днем увеличивавшимся знаниям: он ловил все новое, что появлялось в философии, в технике. Открытия в области ядерной физики приводили его в ужас и в священный трепет.
И вот теперь, всматриваясь в его человеческий облик таким, каким он представлялся мне и другим, часто над ним подсмеивавшимся, мне думается, что Ильин не удался. Гениально, но не удался. Он был воистину гениальной неудачей. Но, по мне, одна такая неудача стоит в сотни раз больше сотен окружающих нас удач посредственностей, заполняющих книжные магазины, страницы газет, экраны телевизоров и радиоприемники.
|
