СКВОЗЬ СМЕРТЬ. Мария Вениаминовна Абельман
Я в вашем доме гость случайный,
Встречались мы не много раз.
Но связывает нежной тайной
Поэзия обоих нас.
И вы, в своем вечернем свете, –
О, это так понятно мне –
Общаясь с Пушкиным и Гете,
Остались верными весне.
И в этом мире зла и скуки,
Где грусть обоих нас томит,
Вам с нежностью целует руки
Ваш преданный антисемит.
– писал в 1954 году в альбом Марии Вениаминовне Абельман Георгий Иванов. Он действительно в некоторых (не очень высокого уровня) эмигрантских кругах слыл антисемитом. Зная его довольно хорошо, смею заверить, что и тени подобного не было. Как человек исключительного ума и пронзительной внутренней чуткости, он делил людей не по расам, не по национальностям и не по религиям, а по их человечности, по их духовным качествам. Другое дело, что, «живя с волками», ему иногда приходилось и «по-волчьи выть».
Я тоже встречался с Марией Вениаминовной не много раз, – когда приходил к ее дочери Анне Морисовне Элькан, одно время бывшей секретарем «Объединения писателей и журналистов» в Париже. Это была первая половина 50-х годов, когда в ее квартире жил Сергей Константинович Маковский – редактор знаменитого петербургского литературно-художественного альманаха «Аполлон», трибуны блистательного Парнаса блистательного Серебряного века. Квартира была большая, и раза два в месяц, за чайным столом, там встречались Георгий Адамович, Георгий Иванов, Ирина Одоевцева, Георгий Раевский, Александр Гингер, Анна Присманова, Владимир Корвин-Пиотровский (да простит мне Господь Бог, если кого-нибудь позабыл) и я, тогда слагавший лишь малоубедительные рифмованные строки. Теперь мне кажется, что приглашали меня больше из вежливости из-за моих «четвергов», чем из-за моей «поэзии».
Мария Вениаминовна, которой тогда было, вероятно, уже под восемьдесят, на собраниях не присутствовала, но почти всегда, когда большинство гостей расходилось и я оставался с «домашними», – с А.М. и с Маковским (а порой и с Георгием Ивановым), – М.В. выходила подсесть и поболтать с нами.
Что же было особенного в Марии Вениаминовне? Почему она осталась светлым образом не только во мне, но и в памяти всех ее знавших людей, что с такой пронзительной нежностью отметил и Георгий Иванов? Какими исключительными качествами она «блистала»? В привычном смысле этого термина, – никакими. Я никогда не слышал, чтобы она о ком-нибудь говорила или вспоминала плохо, чтобы она на кого-нибудь наговаривала. Не слышал и чтобы она на кого- или на что-нибудь пожаловалась. Не было в ней ни врожденной, ни привнесенной жизнью бестактности.
Как-то, рассказывая о том, как ей с мужем пришлось покинуть Россию (ее муж профессор М.Абельман был придворным глазным врачом, и они жили в Петрограде), она обмолвилась, что выехать им помог Шаляпин, которого она знала больше двадцати лет. Я Шаляпина не знал, но слышал о нем довольно много, и у меня инстинктивно вырвалось: «М.В., как же это Вы, при которой даже грубого слова сказать неловко, могли быть двадцать лет знакомы и даже дружить с таким человеком?» – «А знаете, – ответила она, – Ф.И. никогда при мне даже голоса не повышал». И прибавила: «Ведь грубость, она вызывается».
Мария Вениаминовна была великим меломаном и не только любила музыку, но и знала лично большинство мировых знаменитостей. Я у нее встречал дирижера Клемперера, пианистов Кемпса, Гизекинга и Горовица. С последним было даже так: когда я экспромтом вошел в комнату А.М., у нее сидел довольно плотный человек, я поздоровался, представился, а он сразу же: «Только что звонил в Плейель (известный концертный зал в Париже) и сказал, что, если Марии Вениаминовне не будет места в первом ряду, не буду играть. Я им из Нью-Йорка телеграмму послал. Уверяют, что ничего не получили». Место, конечно, оказалось, и концерт состоялся. Я же быстро ретировался, ибо имел такое же отношение к музыке, как зонтик к рыбе.
Но кроме музыки, у М.В. была еще одна великая страсть – Гете. Она знала почти наизусть обе части «Фауста» и «училась жизни», как она говорила, из его знаменитых «разговоров» с Эккерманом.
Любила, конечно, и русскую поэзию, особенно Пушкина и Блока. У первого ее восхищала его «юношеская мудрость», читала наизусть строки из «Цыган», где Старик после совершенного Алеко двойного убийства говорит ему:
Оставь нас, гордый человек!
Мы дики, нет у нас законов,
Мы не терзаем, не казним,
Не нужно крови нам и стонов;
Но жить с убийцей не хотим.
Ты не рожден для дикой доли,
Ты для себя лишь хочешь воли;
Ужасен нам твой будет глас:
Мы робки и добры душою,
Ты зол и смел; – оставь же нас,
Прости! Да будет мир с тобою.
– Подумайте только! – говорила она. – Ведь Пушкину было всего двадцать пять лет, когда он это написал: «Оставь нас, гордый человек… Мы не терзаем, не казним…» Да еще просит прощенья и напутствует! – «Прости! да будет мир с тобою». Кто в наши дни способен к таким чувствам? Да и цыгане вряд ли были такими. Но Пушкин! Пушкин! И в двадцать пять лет! Вот каким он по-настоящему был человеком! А ведь отмечают только его ум, гениальность. Но ведь главное – человек. А Пушкин-человек весь в этих строках!
Я, конечно, не помню с точностью слов Марии Вениаминовны, но за смысл ручаюсь.
Ручаюсь потому, что после много и часто думал об этих строках и стал так же восхищаться ими, и теперь «сквозь смерть», больше чем через двадцать лет, они в моей памяти отожествились с этой исключительной женщиной: ведь она сама была такая. Еврейка, выросшая в еврейской семье, она отлично знала о зверствах, творимых гитлеровцами. Но я никогда не слышал, чтобы она сказала что-либо дурное о немцах. Она любила их культуру, музыку, язык. И это мне близко. Я сам боролся с нацизмом, сам в любой момент мог попасть в лагерь, но годы прошли, сами немцы отреклись от нацизма, сами считают его позорной страницей своей истории. Пора ее перевернуть и о ней позабыть.
Были у Марии Вениаминовны и слабости, но и они были очаровательны, и одной из них была ее слабость к С.К.Маковскому (бывшему редактору «Аполлона»). Чем это объяснить? Ведь они были совершенно разными людьми. Он был замкнутым и даже черствым человеком, на чувства не щедрым. Думаю, что здесь сыграл роль возраст. Из посетителей «салона» А.М.Элькан Сергей Константинович был самым старшим. Возраст других колебался от 50 до 60, и самым «молодым» был я. Кроме того, оба были петербуржцы, оба глубоко образованны и по-настоящему культурны. Маковский же сам был хоть и средним, но все же поэтом и даже в преклонном возрасте красивым, привлекательным человеком, умевшим, когда нужно, по-барски себя вести, чего другим часто не хватало.
Надо все же сказать, что «нежность» М.В. отклика у С.К. не находила, и мы все это замечали, а Раевский даже возмущался – «хоть бы подал вид, пожалел бы старуху». Но вида Маковский не подавал, не подавала вида (своего неуспеха) и Мария Вениаминовна. Она просто по своей душевной бескорыстности, быть может, вовсе и не рассчитывала на какое-то особое отношение к ней С.К., создала для себя из него «кумира», и уже само ее отношение к нему являлось для нее своего рода компенсацией.
Когда «сквозь смерть» стараешься воссоздать образ усопшего, то воспринимаешь его – если так можно сказать – не в «категориях» разума, а в «категориях» чувства, и если «мысль изреченная есть ложь», то с еще большей значимостью это относится к чувству. Вот уж, воистину, «никакими словами, никакими стихами, ни молчаньем, ни криком – ничем» (Смоленский) невозможно передать ощущения, чувства, заполняющие в такие минуты душу. Конечно, такие художники, как Толстой или Достоевский, быть может, и смогли бы это сделать, но мне это не под силу. Поэтому я иногда пытаюсь охарактеризовать человека стихами, какие он любил или какие о нем писали.
Мария Вениаминовна Абельман не была тем, что называют «яркой» личностью. Да и я знал ее не близко, но за время моих немногих с нею встреч она оставила в моей памяти, так тонко подмеченный Георгием Ивановым, «вечерний свет». И сейчас мне бесконечно трудно передать мое настоящее впечатление о ней.
Когда она скончалась (точной даты не помню, вероятно, где-то в конце 50-х годов), ей было уже за восемьдесят, и ее дочь сказала мне, что М.В. хотела быть похороненной по православному обряду. Я передал это пожелание моему другу-священнику о.Александру Туринцеву, который сразу же согласился, тем более что он был с нею знаком и знал ее внутреннюю настроенность. Он объяснил мне, что обычно это не делается, но бывают исключения, и тогда какие-то «детали» обряда пропускаются. Таким образом, последняя воля покойной была исполнена.
Пользуюсь случаем, чтобы подчеркнуть широту взглядов покойного о.Александра, основывавшегося на том, что перед церковным обрядом крещения существует, как об этом повествует евангелист Иоанн, – «обряд» духовный: «Был Свет истинный, который просвещает всякого человека, приходящего в мир» (1, 9).
Не потому ли блаженный Августин утверждал, что «всякая душа христианка»?
|
