СКВОЗЬ СМЕРТЬ. Сергей Константинович Маковский
Сергей Константинович Маковский, редактор знаменитого петербургского журнала «Аполлон», на моих «четвергах» в Париже не бывал, и познакомился я с ним в начале 50-х годов. (Я уже несколько раз отмечал, что до войны к литературе и к литераторам не имел никакого отношения. Мои стихи, которые я писал для приятелей и для приятельниц, от поэзии были так же далеки, как луна от солнца, да и темами их были – как положено «буйной молодости» – романтические торжества и катастрофы.)
Я уже не помню точно, где и по какому случаю я с ним познакомился, но затем вышло так, что мы встречались довольно часто. На «четвергах» же, если мне не изменяет память, о нем почему-то не говорили, даже тогда, когда «четверговцы» по тому или по иному случаю «перемывали косточки» отсутствующим. Теперь же – с почти тридцатилетней «ретроспективой» – думаю, что это было по двум причинам: не считая И.А.Бунина, он был все же значительно старше остальных «четверговцев», к тому же человеком довольно замкнутым. Немного даже высокомерным, на что имел некоторое право. Все же – он был редактором самого блистательного литературного журнала, в котором сотрудничала элита блистательного Серебряного века русской культуры! К этому прибавлялась довольно внушительная эрудиция и знание иностранных языков (вплоть до латыни и древнегреческого).
Ко всему этому он был поэт. И вот здесь, быть может, какая-то собачонка и зарыта. Поэт он был средний, хотя и упорный (восемь сборников!). Думаю, что поэтом он считал себя настоящим, но чувствовал, что другие (и в первую очередь Георгий Иванов) таковым его не считают. Не высоко ставили его поэзию и Смоленский, и Одарченко, и Гингер. И, безусловно, это, быть может, даже подсознательное ощущение порождало в нем некоторое отчуждение.
Случайное обстоятельство позволило мне довольно хорошо разобраться в этом человеке. Мои знакомые – Л.И.Чеквер и его жена, поэтесса Ирина Ясен, – предложили мне издавать сборники русских поэтов-эмигрантов. У Чеквера была в Нью-Йорке какая-то бухгалтерская контора, дававшая ему довольно приличный заработок, и жена уговорила его пожертвовать необходимую сумму на издание поэтических сборников. Л.И. с радостью согласился, и издание было поручено мне.
Но я быстро сообразил, что было бы смешно, чтобы сборники издавал я, когда в Париже находится Маковский – специалист этого дела.
Так родилась «Рифма», выпустившая больше двадцати стихотворных сборников. Жил в то время С.К. на маленькой улочке возле знаменитой «площади Звезды», снимая комнату у своей приятельницы А.М.Элькан – в то время секретарши «левого» Объединения писателей и поэтов, членом которого был и Маковский. Жил он там, как в своей семье. Мать хозяйки была М.В.Абельман – вдова придворного глазного врача профессора М.Абельмана, женщина изумительная, знавшая чуть ли не всех знаменитых музыкантов, дружившая с Шаляпиным. В ее салоне Горовиц дал свой первый концерт. Она, кроме того, была великим знатоком Гете и, кажется, наизусть знала всего «Фауста». (В то время ей было уже за восемьдесят, и думаю, что не нарушу секрета, если скажу, что она была тайно влюблена в Маковского, которому тогда тоже «перевалило» за семьдесят.)
Это небольшое отступление необходимо, чтобы читатель мог представить себе обстановку, в которой жил Сергей Константинович. Квартира была большая, так что иногда в гостиной легко собиралось человек десять-двенадцать, говорили о «текущих событиях», но больше, конечно, о литературе и о стихах. Собирались Георгий Иванов, Ирина Одоевцева, Терапиано, Смоленский, Раевский, Ладинский, Гингер, Присманова (может случиться, что кого-нибудь позабыл) и я. Помню один такой вечер, на котором я дерзнул прочесть главу из поэмы, которую тогда писал. Называлась она ни больше, ни меньше как «Поэма о XX веке»! Чтение продолжалось недолго: через 3-4 минуты Терапиано хлопнул кулаком по столу и возмущенно крикнул: «Довольно слушать этот бред!»
Я был огорошен, тем более что перед этим я читал ее Руманову, и он весьма одобрительно (думаю, что исключительно из-за своей доброты и хорошего отношения ко мне) о ней отозвался. Я вскипел («Эх ты, молодость, буйная молодость!») и инстинктивно (до сих пор не понимаю, как это у меня вырвалось) отпарировал: «Но как же вы слушали беспомощную версификацию Маковского!» Вообразите, что затем произошло. С.К. вскочил и, не сказав ни слова, ушел в свою комнату. Ушел, конечно, и Терапиано. Присманова принялась меня утешать. Другие обсуждали – кто кого больше обидел. Я же, как всегда, быстро отошел и объявил, что напишу извинительное письмо. Что и сделал.
Сергей Маковский в молодости.
Теперь же, «сквозь смерть» и через тридцать лет не могу вспоминать без стыда этот безобразный (с моей стороны) инцидент. Письмо я написал, как настоящий джентльмен. С.К. – что не всегда с ним бывало – меня искренне простил и никогда больше о случившемся не вспоминал, а в 1953 году подарил мне очередной сборник своих стихов с трогательной надписью. Когда дарил, рассказал мне смешную подробность: неделю назад он послал один сборник своей матери в Ниццу (ей тогда было около ста лет) и получил в ответ письмо: «Нашел, чем в старости заниматься. Если есть лишние деньги, прислал бы мне лучше денег». (Вообще, о Серафиме Павловне Маковской ходила масса анекдотов. Вот другой. Сидела она как-то со своими подружками-старушками, каждая вспоминала свою молодость. И вот ей задают вопрос: «Скажите, С.П., а сколько у вас было любовников?» /А была она очень хороша: полунагая русалка на картине Константина Маковского была списана с нее!/ Без задержки С.П. парировала: «Не спрашивайте. Завидовать будете!» Умерла она в возрасте 103 лет, даже не от болезни, а споткнувшись, ударилась виском о какой-то предмет.)
В то время я работал в гукасовской типографии «Наварр», там писал свои политические обзоры для «Русской мысли», сразу же отдавая их в набор. Когда в газете были статьи С.К., он приходил в типографию и сам их корректировал, чтобы не было ни одной опечатки, не пропускалась ни одна запятая.
Приходил, садился, ему приносили оттиск набранной статьи, он нагибался над ним, поднимал очки на лоб, прищуривал левый глаз, и казалось, что из открытого глаза пучком вырывались лучи, сразу захватывая всю гранку. Опечатки и ошибки находил моментально, словно они, как блохи, прыгали в его открытый глаз. Любил искать ошибки и у других. Не говоря уже о Достоевском, который раздражал его своей «небрежностью», он вылавливал их у Толстого и несколько нашел у Бунина (каких, уже не помню). Экзамен выдержал один только Тургенев, которого, кстати, С.К. очень любил.
Были у него и «несерьезные» стороны. Как-то раз, проезжая на велосипеде мимо дома, где он жил, я почему-то зашел к нему, и он, чуть не захлебываясь от восторга, дал мне книгу, требуя непременно ее прочесть, «так как это настоящий шедевр». Книга была действительно интересная, состоявшая из статей о Дж.Бруно, Абеляре, Авиценне и других «героях» средневековья. Авиценна был представлен первым психоаналитиком, поскольку путем анализа снов он вылечил сына какого-то персидского сановника. Когда через неделю я снова встретился с С.К. и заговорил о книге, он пренебрежительно бросил: «Стоит ли говорить о таком вздоре!» Эпизод как будто не в его пользу. Сначала я так его и истолковал. Но потом, уже после его смерти, вспоминая этот «вздор», я передумал: ведь это свидетельствовало о чем-то детском в характере С.К., который был способен на какой-то момент восхититься, а затем с таким же энтузиазмом разочароваться, как это часто случается с детьми.
Привлекательной в нем была и его любовь к природе. Он часто ездил в Шату (пригород Парижа) к Крымовым, где оставался ночевать в их большом барском доме. Летом вставал, как только начинало светать, спускался в сад, а оттуда к Сене и так гулял часами. Немало его стихов посвящено природе. Вот хотя бы одно:
Слепительно хорош июньский день,
Цветут луга и пахнут медом травы.
Прошелестят на берегу дубравы,
Чуть зыблется березок тонких тень.
О, благодать! О, вековая лень!
Овсы да рожь, да нищие канавы.
Вдали-вдали – собор золотоглавый
И белые дымки от деревень.
Не думать, не желать… Лежать бы сонно,
Прислушиваясь к шороху дубрав
Среди густых, прогретых солнцем трав,
И – тишине и синеве бездонной
Всего себя доверчиво отдав –
Уйти, не быть… Бессмертно, упоенно!
Вспоминается еще одна моя выходка, и тоже в связи со стихами. На этот раз это было у поэтессы Тамары Величковской. Кто точно там был, уже не помню. Кажется, Чиннов, Раевский, еще человек пять и я. Читали стихи, читал их и Маковский. Стихи были об Италии. Когда при обсуждении дело дошло до меня, я сказал, что «по моему скромному мнению», если Рим, Венецию или Флоренцию заменить Мадридом, Лисабоном* или Барселоной, стихи от этого не изменятся. Маковский, конечно, обиделся, остальные были неприятно смущены и твердо его защищали. Мне же – само собой – досталось по заслугам.
Всё это было больше двадцати лет назад и, вспоминая подобные случаи, я краснею от стыда. Ведь перед Сергеем Константиновичем я был пешкой, плохо воспитанным версификатором. А он сносил, терпел, а если и возражал, то всегда сдержанно и вежливо. Ума не приложу – как это могло быть? И мне становится стыдно и обидно за себя. Но вышло даже так, что я ему за мою несдержанность отплатил, и не так уж плохо, хотя должен признаться, дорого это мне не стоило, и я не вижу в этом моей заслуги, а упоминаю лишь «сквозь смерть», чтобы запечатлевшийся в моей памяти образ человека был возможно более полным.
С. К. Маковский.
Первой «отплатой» была передача Сергею Константиновичу «Рифмы», но я уже объяснил, что это случилось потому, что я не рискнул взять на себя редакторство сборника.
Второй – был выпуск его интереснейшей книги «На Парнасе Серебряного века». В то время я был представителем во Франции издававшегося в Мюнхене организацией ЦОПЭ («Центральным объединением послевоенной эмиграции») альманаха «Мосты» и предложил его руководителям издать воспоминания Маковского об «Аполлоне» и его сотрудниках. Уговаривать их не пришлось – такие воспоминания могли быть лишь рекламой и для ЦОПЭ и для его издательства. Так что никакой моей заслуги и в этом деле нет, разве лишь в том, что я о такой книге подумал. Главное же, что всё это было после моих неблагопристойных выходок.
Сергей Константинович, конечно, нигде не работал, ни в какие политические организации не входил, не считая сотрудничества в эмигрантских газетах и журналах, за что получал грошовые гонорары. Лишь сейчас пришла мне в голову мысль: почему он, отлично зная три иностранных языка, не попробовал писать в каком-нибудь посвященном искусству иностранном журнале? Необходимые для этого связи у него, безусловно, были. Что ему помешало? Не знаю.
Он жил на средства двух своих хорошо устроенных сыновей, которые ему, хотя и не щедро, но помогали. Знакомить с ними С.К. никого не хотел, уверяя, что люди они неинтересные, заботящиеся лишь о своем благосостоянии. Была у него еще дочь Марина, вышедшая замуж за какого-то богатого иностранца. О ней он тоже говорил мало и нелестно. Как-то, узнав, что он болен, я к нему забежал и застал Марину, нежно за ним ухаживающую.
Почему и какие у С.К. были счеты с его детьми, я, само собой, не знаю и никогда его об этом не спрашивал. Он же, не только мне, но и другим довольно часто на них жаловался. Все же, как ни «скупо» они ему помогали, он имел возможность много путешествовать, несколько раз ездил в Испанию и любимую им (а кто из русских ее не любит) Италию, написав там стихи, о которых я так некорректно отозвался.
Да, поэт он был небольшой, но все же его стихи несравнимы с тем, что иногда сейчас печатается в толстых журналах, даже довольно престижных. Вот хотя бы из шестой его книги – «На пути земном», строки из первого стихотворения:
Есть на пути земном рубеж,
За ним всё призрачней земное.
……………………………………..
Не думать больше… Только быть…
Себя не чувствовать собою.
……………………………………..
Сквозь эту призрачную тьму –
Лучи невидимого света.
И нет ответа ничему,
И всё понятно – без ответа.
Даже по этим строкам видно, что человек он был сложный, и как всякий сложный человек, понимал, что «нет ответа ничему», потому что «всё понятно без ответа». Но понятно это лишь тому, кто сам задает себе этот вопрос (так как получает ответ, который не может быть сформулированным ни в словах и ни в стихах), а значит, и нет смысла делиться с другими ни вопросом, ни ответом.
Но в этом вся трагедия и всё величие человека.
Я же, как всегда, начинаю лучше понимать человека, когда его уже в этом мире нет.
Скончался Сергей Константинович в 1962 году, скончался тихо, во сне. Пришел в три часа с какого-то обеда, лег, уснул и не проснулся. Ему было 85 лет.
_____________________________________________
* «Лисабон» в 80-х годах появился в словарях с одним «с», как по-португальски и на всех языках мира, но с 90-х снова пошло два «с» (А.Р.).
|
