СКВОЗЬ СМЕРТЬ. София Юльевна Прегель
Начало 50-х годов. Большой зал Русской консерватории в Париже. Очередной литературный вечер: поэты читают свои стихи. Какие стихи и кто их читал, – совершенно не помню. Запомнилась – и крепко – лишь одна поэтесса, и то не стихами, но тем, как она их читала и какой была сама. А читала энергично, резко, отчеканивая каждое слово. Видом же напоминала Муссолини: такой же нос, такая же волевая нижняя часть лица. Муссолини я никогда не видел, помнил лишь его фотографии с энергично повернутой головой.
Такой мне показалась София Юльевна Прегель, и внешнее впечатление того вечера осталось и до сих пор. Знакомились мы очень долго. Долго в том смысле, что почти не встречались. Она была в левом литературном лагере (А.Ладинского, В.Корвина-Пиотровского, Вадима Андреева…), я – в правом (Георгия Иванова, Ирины Одоевцевой, Смоленского…). В те годы эти политические различия хотя и не бушевали, но чувствовались.
«Различия» измерялись отношением к Советскому Союзу, и здесь необходимо маленькое отступление. Доставшаяся ценой двадцати миллионов жертв, неисчислимых испытаний русского народа победа, сталинское «Братья и сестры!» – породили в кругах русской эмиграции сумасшедшие (но казавшиеся вполне реалистическими) надежды: пролитая кровь очеловечит режим. Так думали В.Маклаков, С.Маковский, Г.Адамович, А.Ладинский, В.Андреев и еще многие другие. Первые трое скоро одумались, Ладинский и Андреев вернулись. Непоколебимыми оставались Б.Зайцев, В.Смоленский, Г.Мейер… Лично я наверняка взял бы советский паспорт, если бы советское посольство стало выдавать паспорта сразу же после ухода немцев. Но выдача началась, как помнится, лишь через полгода, когда стало ясным, что в «стране советов» решительно ничего не изменилось. И таким образом, я был спасен.
София Юльевна Прегель родилась в 1904 году в Одессе и до конца своих дней (1972 год в Париже) осталась одесской патриоткой. Подчеркиваю – одесской. Для примера: мой отец был одно время товарищем председателя орловского окружного суда и считал русский суд после реформ Александра II самым совершенным и гуманным в мире. В эмиграции он не столько тосковал по прежней России, сколько по ее суду. Он был «патриотом русского суда».
В случае С.Ю. была и какая-то тоска по родине, идентифицировавшейся с Советским Союзом. И было странно, что она, ставшая из-за своего многолетнего пребывания в Соединенных Штатах американской гражданкой, политикой не занимавшаяся, ни разу не удосужилась съездить в СССР. Я несколько раз спрашивал ее – почему? И никогда не получал ясного ответа, сводившегося к – «как-нибудь соберусь», но чувствовалось, что не соберется. Здесь сошлюсь на себя: я с 13-ти до 19-ти лет прожил в Константинополе или в его окрестностях, кончил там среднюю школу и всегда с грустной нежностью вспоминаю это время. В Константинополе остался мой отец и моя belle-mere, ставшая моей второй матерью. Я тоже никогда из Парижа в Константинополь не ездил, хотя были возможности и предлоги. Почему? Потому, что знал, что уже не найду там моей детско-юношеской обстановки, среды, ambiance. Я боялся пропасти между воспоминаниями и новой действительностью.
Софья Юльевна была сложной натурой: в ней сожительствовало – судите, как хотите, – немало противоречий или тенденций: и большая доброта, и твердая непреклонность, и еврейство, и русскость, и понимание, и нетерпимость. Так, ее отталкивание (из-за нацизма) от немцев не позволяло ей (любительнице музыки) ходить на концерты, на которых дирижировал Караян*. Не выносившая антисемитов, она неоднократно помогала писателям и поэтам, слывшим антисемитами.
Живя безбедно, но не богато (ей помогал ее состоятельный брат Б.Ю.Прегель, у которого были какие-то крупные дела в США), она раз в неделю ходила прислуживать (подавать и убирать) в дом для престарелых евреев, и конечно бесплатно; любила приглашать в рестораны писательскую братию.
Она сама писала стихи, и при жизни было издано семь сборников. После ее смерти брат издал восьмой, состоящий в большинстве из набросков. В нем есть такое четверостишие:
Только б жизнь не начать сначала,
Ту, что так нелегко прожита,
Я лечу, меня укачала
Пустота, пустота, пустота.
Жизнь, конечно, была нелегкой, но не в материальном плане.
Не ладилось что-то внутри. Одно время редакция «Русской мысли» помещалась недалеко от ее квартиры, и она приблизительно раз в неделю заходила к нам и приглашала меня в ресторанчик. О чем мы говорили? «За жизнь», как выражался Адамович. О себе рассказывала мало, зато «перемывали косточки» (но не зло) собратьев по перу. Думаю, что ее грусть («пустота») отчасти происходила из-за того, что ее поэзия, в которую она вкладывала свою душу, не очень ценилась такими тогдашними авторитетами, как Адамович и Георгий Иванов. Но, что делать? – поэзия, действительно, была средней или, как у нас говорили, «на уровне». Да и личная жизнь, кажется, была не очень удачной. Ее первого мужа я не знал. В Париже она вышла третий раз замуж за адвоката И.Равницкого, чудесного, но бесцветного человека. Но С.Ю., безусловно, мечтала о «большем». Поговаривали, что она была безнадежно влюблена в одного из наших литературоведов.
Мечтала же о «большем» не без основания. Она близко знала Томаса Манна, с которым вела интенсивную переписку, знала и ряд других выдающихся людей. В Нью-Йорке издавала ежемесячный толстый журнал «Новоселье», в котором сотрудничали Бунин, Тэффи, Варшавский, Слоним, Адамович… словом, почти весь тогдашний русский эмигрантский Парнас. Издавала профессионально и была, по словам всех «обитателей» журнала, замечательным редактором. Мне же говорила: «Нужно заботиться не только о читателях, но и о сотрудниках, их уважать и за ними ухаживать, что не значит – печатать все, что принесут. Мне если бы даже сам Толстой принес неподходящую для журнала вещь, я так бы ему и сказала и принесенного не напечатала бы». И, конечно, не напечатала бы.
Я заметил, что С.Ю. в своих отношениях с литературно-общественным миром Парижа «мечтала о большем», то есть считала, что ее недооценивают. Но это значит, что, быть может, она себя, свою роль и свое значение переоценивала. Что-то и от этого, безусловно, было, тем более что знавшие ее относились к ней хорошо, но больше как к человеку. Мне же было непонятно, почему и с людьми с заведомо плохой репутацией она поддерживала почти дружеские отношения. Не может быть, чтобы почему-либо она их опасалась. (Таким, к слову сказать, «боязливым» был М.А.Алданов: он был предельно вежлив и учтив решительно со всеми, органически опасаясь, что про него могут сказать что-либо дурное.) Так, С.Ю. я довольно часто встречал у Крымова, которого она, конечно, не могла ни уважать, ни любить. Ради Б.В.Крымовой, которая была еврейкой? Но еврейство Крымовой ни в чем и никак не проявлялось, да и сама она не чувствовала себя еврейкой, что, в принципе, для таких натур, как С.Ю., должно было бы быть невыносимо. Она обиделась даже на меня за то, что я ей сказал, что, увидев в первый раз Алданова, был удивлен, насколько он красив. «Почему вы решили, что евреи не могут быть красивыми?» – с явным раздражением спросила она, и потом несколько раз мне об этом напоминала, несмотря на наши искренне дружеские отношения.
Я сказал, что первых двух мужей С.Ю. не знал, не знал и ее отношений с ними. К И.Равницкому она была скорее равнодушна, хотя, когда он заболел, заботилась о нем с большой нежностью. Но был человек, в которого она была влюблена в самом высоком смысле этого слова. Это был ее брат Борис, в нем она видела чуть ли ни сверхгения и посвятила ему большую семейную повесть «Мое детство». Уже с самого младенчества он выведен удостоенным всех даров природы: умом, талантами, обаятельностью и т.п. Повесть была рассчитана чуть ли не на полторы тысячи страниц и осталась неоконченной. После ее смерти Б.Ю. издал уже написанное в трех внушительных томах. Я их бегло прочел. Действие происходило в Одессе в глубоко традиционной еврейской семье. Есть много ярких фольклорных страниц, посвященных еврейским обычаям, традициям, праздникам. Но надо было бы все порядочно подсократить. Брат этого не сделал (всегда мог бы кому-нибудь поручить), не знаю, из опасения ли, что сделают неумело, или из уважения к памяти сестры: пусть будет так, как она написала, кто заинтересуется – прочтет и с длиннотами.
Он мне дал для раздачи экземпляров тридцать. Многие прочли все три тома с увлечением, именно из-за любовного описания быта. Потом Б.Ю. попросил меня составить список всех, кому София Юльевна помогала. Я насчитал около десяти человек, и он дал мне довольно крупную сумму, чтобы им раздать.
Перелистывая последний сборник ее стихов, нашел такую строфу и думаю, что она довольно точно передает ее внутренний мир, к которому она никого не допускала:
Все проглядела, не узнала,
Ждала – и бледный день иссяк,
И мгла крылом затрепетала,
И потерял огни маяк.
Ждала – и не было сигнала.
________________________________________________
*Караяна некоторые упрекали в нацистских симпатиях при Гитлере.
София Прегель. Фото К.Д.Померанцева. Публикуется впервые.
|
