СКВОЗЬ СМЕРТЬ. Виктор Андреевич Мамченко
Виктор Мамченко. Фото К.Д.Померанцева. Публикуется впервые.
С Виктором Андреевичем Мамченко меня связывала прочная, хотя и короткая дружба. Потому что, по-настоящему, сдружился с ним всего года за два до его страшной болезни (с ним случился удар, он лишился дара речи, не мог ходить и в таком состоянии, оставаясь со свежей головой, прожил еще пятнадцать лет) и потом, из-за моего отвратительного порока, его больше не видел. Отвратительного потому, что у меня не хватает сил видеть безнадежно больного человека, будь он даже моим отцом или матерью. По всей вероятности, это нечто вроде комплекса, который Ясперс назвал бы Grenzsituation, «пограничным состоянием»: таким, когда видишь человека в безнадежном положении, но ничем не можешь помочь.
С первого же дня знакомства я почувствовал в нем совершенно исключительную личность в смысле абсолютной честности с самим собой и столь же абсолютной открытости к другим, что, естественно, требовало и от других такой же открытости к нему. Он происходил из простой семьи, 19-летним юношей в 1920 г. был отправлен в Тунис, где работал грузчиком и маляром (маляром он работал и когда я с ним познакомился), вернулся в Париж в 23-м. Лишь впоследствии я узнал, что он был близок со всем интеллектуально-литературным Парижем, а умнейшая и столь же ядовитая Зинаида Гиппиус считала его свои «другом № 1», говорила, что он ей напоминает святого Иоанна Креста, и посвятила ему свою поэму «Последний круг». К сожалению, я Зинаиды Гиппиус не знал, но от ее знавших заключаю, что в ее устах оценки такого рода являлись редчайшим исключением. Также впоследствии узнал, что под конец жизни З.Г. в Викторе разочаровалась, так как он «уже не соответствовал ее идеалам». Для меня же это оказалось подтверждением моего «восприятия» Виктора, ни с какой стороны не сочетавшегося с морально-психологическим обликом З.Г., который у меня создался от чтения ее произведений и рассказов о ней.
Как же передать душевно-духовный облик В.А.Мамченко, выступающий теперь «сквозь смерть» передо мной? «Вижу» его насквозь русским человеком, одним из «русских мальчиков» Достоевского, «по-русски» ищущим правду и «по-русски» верящим в ее торжество. Так же он смотрел и на Советский Союз, провидел в нем «ту же вечную Россию» и, несмотря на все творившиеся там ужасы, твердо верил, что в конечном итоге он завершится той же «вечной Россией». И здесь у меня с ним обнаружилось первое и единственное серьезное разногласие.
В одном из моих писем (переписка у нас завязалась довольно внушительная), а может быть, и в статье (уже не помню) я написал, что избавить от коммунизма Советский Союз может лишь атомная бомба на Кремль. (Теперь я уже давно так не считаю, но был в моей жизни и такой безобразно-безответственный период.) Само собой, что такого человека, каким был Виктор, это не столько возмутило, сколько обидело за меня: ему было больно, что человек, которого он любил и уважал, мог так думать. Я аргументировал мою позицию броской фразой, что «абсолютное зло может быть побеждено лишь абсолютным злом», для Виктора же была нестерпима одна лишь мысль, что атомная бомба означала бы смерть сотен тысяч невинных людей. И насколько же он был прав!
Во всем же остальном – во взглядах на искусство, смысл и цель жизни, оценок наших общих знакомых – насколько мне помнится, разногласий не было. Он был хорошим, хотя и не всегда ровным поэтом, выпустил семь сборников стихов, вдохновленных темой Любви, Жизни и Смерти, пропущенных сквозь призму его собственной этики Абсолютного добра. Его стихи, особенно за их подкупающую правдивость, ценили такие строгие «критики», как Георгий Иванов и А.Гингер, с которыми он прочно дружил. (Г.И. даже нравились, как он их называл, «неуклюжести» Мамченко.) Вот одно из его стихотворений, по-моему, без «неуклюжестей» и крайне характерное для Виктора:
Я болен, кажется. Уроды
Со всех сторон теснят меня,
Чтоб я признал лицо свободы,
Ключом тюремщика звеня.
Она со мной: среди неволи,
Среди железа и камней, –
Люблю ее до светлой боли
И болью жалуюсь я ей.
Что, в сущности, это значит? Только лишь то, что настоящий человек всегда свободен и что навязанная силой (и такое бывает) свобода, как правило, превращается в тюрьму, иногда внутреннюю, потому что и такое тоже бывает.
«Стены» этой «тюрьмы» он видел в штампах и «прочих пошлостях» эмигрантских политиканов и литературоведов, «получивших право убежища в свободном Западе» и «расправляющихся с талантами на основании литературных предрассудков, вывезенных ими с задворков старой России» (из письма ко мне): дело касалось разбора стихов С.Рафальского и их резкой критики. Сам он был большим почитателем Пушкина и Тютчева, чувствовал себя близким к Мандельштаму и Ахматовой, в частности, ее «Реквиему», что понятно: ведь «Реквием» – свобода в тюрьме.
Вспоминается наша поездка на моем мотоцикле в Шартр (в который раз! но с ним вместе – в первый), осмотр знаменитого собора со столь же знаменитыми (знатоки говорят, что такого синего цвета больше нигде нет) витражами и на обратном пути скромный пикник на зеленой тенистой полянке. Что меня тогда поразило в нашем aller et retour, это его одинаковый энтузиазм перед произведением искусства (в сущности, человеческих рук) и произведениями природы. Он видел в них, и потом мне об этом писал, какое-то глубинное тождество. Мне кажется – и думаю, что не ошибусь, – что он искал и хотел найти все соединяющую гармонию там, где различны и природа (Гималаи и степи), и люди. О чем точно в эту поездку мы разговаривали, конечно, не помню. Был ли Виктор таким же пацифистом и непротивленцем злу, как его друг Гингер? Не думаю. Александр Самсонович был более рационален (не в смысле тупоумных позитивистов, конечно), Виктор – более мистичен (св. Иоанн Креста!), и недаром он интересовался Яковом Беме и мейстером Экхартом. И если Мамченко занимался малярным делом, то Беме – сапожным ремеслом.
Но он был и очень добрым человеком и из своих скудных заработков, как мог, помогал нуждающимся товарищам. Тем же, кто не знал довоенной «русской» Франции и, в частности, Парижа, скажу, что положение в ней иностранцев не имело ничего общего с теперешним: жертвами безработицы, особенно во время кризиса 30-х годов, были прежде всего иностранцы, права на работу выдавались с большим трудом, а на заводах и предприятиях существовала обязательная норма не больше 10 или 15%, точно уже не помню. Малярство и шоферство (на такси) являлись каким-то чудом, своего рода «свободной профессией», из-за которой и выживали русские. Виктор же кроме того давал уроки русского языка, правил рукописи своих собратьев по перу и в 1936 году организовал «Союз молодых русских поэтов и прозаиков». Участвовал ли он в какой-нибудь политической организации, – не знаю, убеждений же был скорее левых, но левых типа тогдашнего Бердяева, видевшего и «правду и ложь коммунизма».
Останавливаться на этой теме не стану, она слишком сложна и глубока для людей такого порядка, каким был Виктор Мамченко, человек исключительной прямоты и правдивости, к тому же с немалым философским образованием, и, как я уже заметил, знавший всю тогдашнюю русскую элиту, за исключением мракобесов той или другой стороны. Вот почему он мог написать:
Мне кажется, наперекор всему,
Что счастье будет здесь, в борьбе и славе,
Что этот дом, похожий на тюрьму,
Дворцом восстанет в золотой оправе,
Сады и рощи – вместо улиц узких,
И много соловьев – как наших русских.
После удара в 1967 г. он прожил 3 года в своем убогом домике в Медоне (в окрестностях Парижа), а после смерти жены – еще 12 лет в доме Красного Креста в Шель (тоже в окрестностях Парижа, но немного дальше). И все эти 12 лет ежедневно (пропустив буквально за все это время, и то по болезни, лишь несколько недель) к нему ездила из Парижа его верный друг Е.В.Г. Здесь мне хочется отметить этот настоящий христианский подвиг (представьте себе каждый день в течение 12 лет!). И это она засвидетельствовала мне, что, будучи не в состоянии двигаться и говорить, Виктор все э т и (не знаю даже, как их назвать) годы был в полном сознании, никогда не жаловался на свое состояние, с вниманием и любовью выслушивал к нему приезжавших, показывал (как мог), чтобы ему рассказывали о происходящем, интересовался их жизнью, событиями, политикой.
Скажу только, что в меня это не вмещается, я просто не могу представить себя на его месте и не могу себе объяснить, понять, для чего столько тихих, но, с другой стороны, столь страшных страданий потребовала от него судьба, его карма. Я знаю и верю, что «мысли Господни – не наши мысли, ни наши пути – Его пути», поэтому и вижу в этом тягчайшем испытании, выпавшем на долю Виктора, Господнее избранничество. Пусть страшное, пусть непонятное моему ограниченному рассудку избранничество, но все же избранничество ГОСПОДНЕЕ. А какими путями ведет Бог человека – неисповедимо для человека.
Скончался В.А.Мамченко в декабре 1982 года.
|
