СКВОЗЬ СМЕРТЬ. Александр Самсонович Гингер
Александр Гингер. Фото К.Д.Померанцева. Публикуется впервые.
Это был настоящий пацифист, непротивленец злу (насилием, конечно). Не из тех, которые устраивают крикливые демонстрации с плакатами против «Першингов», но забывают об «СС-20» и молчат о зверствах коммунизма в Афганистане, в Польше и везде, где он восторжествовал. Нет. Александр Самсонович Гингер имел к ним такое же отношение, как «созвездие Пса к псу, лающему животному». Еврей по рождению, он с сознательного возраста стал отходить от религии отцов, не чувствовал ее своей, ему ближе было христианство, а когда он с ними познакомился, индуизм и буддизм; этот последний своим осознанием мира, в котором царят болезни, страдания и смерть, и таким же осознанием необходимости противостояния им своими, но лишь духовными силами. Не знаю, перешел ли он «официально» в буддизм, знаю только, что похоронен был по буддийскому обряду, высоко духовному и благочестивому. Для меня он был живым свидетельством перевоплощения: вернувшаяся из Духовного мира его душа не могла ужиться в еврейском теле. (Что, конечно, не значит, что буддизм выше иудаизма. Все религии обоснованны, а в плане духовном равны и все входят «в Божий замысел» о человеке и человечестве.)
Как почти всегда бывает, на сокровенные, хранимые сердцем темы редко приходится говорить даже с другом: для этого нужна особая обстановка и специальная настроенность, некий душевный «осмос» беседующих. Поэтому и с Гингером причин его «обращения» я почти не касался: не выходило; но бывали моменты, когда он сам, так или иначе, о них говорил. И замечательная вещь, он, как я уже упомянул, иудаизм никогда не критиковал, хотя в ряде положений буддизм как будто противоположен иудаизму. Думаю, что Гингеру было близко все, что он находил высокого во всех религиях. Так, он очень высоко ставил христианство, о чем свидетельствуют некоторые из его стихотворений.
Но, быть может, главной его отличительной чертой была честность с самим собой и верность своим принципам. Я не встречал человека, столь скрупулезно следовавшего принципам (к тому же довольно высоким), которые он сам для себя поставил, по собственному опыту знаю, как это трудно и подчас не под силу.
Познакомился я с ним в конце 40-х годов, когда, подходя к литературе, лишь терся возле нее. Познакомился через мои «литературные четверги», о которых несколько раз писал. Гингер приходил на них регулярно со своей женой поэтессой Анной Присмановой. Это была красочная, оригинальная чета. Нельзя сказать чтобы красивая, наоборот. Гингер был с виду типичным провинциальным евреем, Присманова – худой, нескладной женщиной с припухшей правой щекой (Георгий Иванов подшучивал: «Мать грозит детям – не застудите флюс, на всю жизнь останется». Что-то вроде осталось и у Присмановой). Жили они душа в душу, хотя всегда, когда я их видел, спорили. Не о пустяках, а о «высоких материях»: о стихах, о поэтах, о той или иной вышедшей книге. Гингер – спокойно, Присманова – взвизгивая и порой возмущаясь, но спор всегда оставался на какой-то, я бы сказал, «моральной» высоте: спорить спорили, но как спокойствие, так и взвизги пронизывала внутренняя гармония. Так бывало и на моих «четвергах», и по средам в их небольшой квартирке, когда собиралось несколько друзей-литераторов: Георгий Иванов с Ириной Одоевцевой, Георгий Адамович, Ю.Бек-Софиев, иногда Георгий Раевский, поэтесса Можайская. У них же я встретил в 1957 г. и Зинаиду Шаховскую, которая, только что вернувшись из Москвы, привезла и читала еще неизвестные на Западе (да и в СССР лишь в узком кругу) стихи Пастернака из «Доктора Живаго». Достала их Зинаида Шаховская «по блату» и провезти их было настоящим подвигом, потому что, попадись она с ними, – началось бы настоящее расследование, грозившее неприятностями их привезшей и катастрофой для передавших.
Поэтому и вечер в этот день похож был на конспиративный: присутствовали, не считая хозяев и «главного действующего (читающего) лица», только Адамович, Можайская и я. Какое-то еще время нужно было хранить тайну. Присманова несколько раз прерывала чтение восторженными взвизгами «Гениально! Гениально!». Но Адамович стихи не оценил, предпочитая Пастернака периода «Сестра моя жизнь», и одобрительно отметил лишь повторение «Свеча горела на столе, свеча горела».
Из непротивления и буддизма Гингера не надо выводить, что он был какой-то смиренной размазней. Далеко нет! В нем жило настоящее рыцарское мужество. Он любил силу, здоровье, смелость. Одно из его лучших стихотворений «Имя» посвящено французскому летчику-герою Гинемеру, погибшему в воздушном бою в 1917 году. Там есть такие строки:
Я люблю на меня непохожих:
пехотинца, месящего грязь,
и лубочного всадника тоже,
под шрапнелью держащего связь.
…………………………………….
Не солдат, кто других убивает,
но солдат, кто другими убит.
Только жертвенность путь очищает
и душе о душе говорит.
…………………………………….
Пусть я буду пустой чужестранец,
но могу я тебя восхвалить,
слабый: туберкулезный румянец,
сильный: воли вощеная нить.
……………………………………..
высекая мечтой лапидарной
в камне сердца – из выспренних сфер
три луча из земли благодарной:
Гинемер, Гинемер, Гинемер.
Или другое, «Факел», где он описывает выбившегося из сил, несущего эстафету, бегуна:
Он бежит, совсем уже кончаясь,
припадая к матери сырой,
и молчит, почти совсем отчаясь,
зрителей сочувствующих рой.
…………………………………….
На траву он валится, распятьем
руки он раскидывает…
И еще, чтобы портрет был полным, о самом себе, в том же стихотворении:
Все мы гости праздника земного,
в землю мы воротимся домой.
Торжеству квадратная основа –
Я, мой сын, мой внук и правнук мой.
Я хочу тебя увидеть, правнук,
не хочу я скоро умереть.
…………………………………….
Ни аскетом, ни святошей Гингер не был. Он был исключительно целостным, правдивым и к тому же предельно скромным человеком, не обманывавшим не только других, но – что много, много труднее (по собственному опыту знаю) – самого себя. И в этом смысле ему была присуща какая-то святость.
Но он все же был человеком и, как всякий человек, имел страстишку; таковой был покер, «совершавшийся» раз в неделю, в пятницу вечером. Для него это был священный вечер: никакая сила, никакие обстоятельства не могли удержать его дома в эти часы. Игра иногда оканчивалась плюсом или минусом в несколько сот франков, что для того времени и для среднеэмигрантского уровня было не мало, и он вел строгую «бухгалтерию», подытоживая к концу года результаты, которые колебались какими-то десятками франков. Словом, покер приятно щекотал нервы и дорого не стоил.
Когда я его знал, он работал корректором, но где? – уже не помню. Русский же язык, правописание и пунктуацию знал превосходно. И здесь вспоминается один «анекдот». В рукописи сборника стихов, который должен был выйти в издательстве «Рифма», руководимом бывшим редактором знаменитого «Аполлона» С.К.Маковским, находилось одно стихотворение, «Лоно», с такой строкой: «вернулся скуден к матерному лону». Маковский счел слово «матерному» недопустимым для стихотворения. Гингер, ссылаясь на «Даля» и на «Грота», настаивал и не сдавался. Тогда С.К. отправил ряду литераторов (Зайцеву, Ремизову, Адамовичу, Георгию Иванову, Смоленскому и кому-то еще) циркулярное письмо (не называя, конечно, автора) с просьбой высказаться о тяжбе. Определенно положительно высказался только Ремизов, Адамович колебался, все же остальные были на стороне Маковского, который все же покорился (думаю, из-за «языкового» авторитета Ремизова), и слово «матерное», в смысле родного, материнского, получило право гражданства в «Рифме». К слову сказать, никогда и ни при каких обстоятельствах Александр Самсонович не произносил бранных слов.
И любил он тоже не только смелость, решительность и силу. Его завораживало и религиозное горение, зачастую в слабых, болезненных телах. Пример – его стихотворение «Доверие», посвященное «Маленькой Терезе», монахине Кармелитского монастыря Лизьё (во Франции), умершей 24-х лет от туберкулеза, которую Церковь причислила к лику святых:
…………………………………….
Сюда Тереза, умершая рано,
мне смертному на помощь поспеши;
явись благоприятною охраной
в ночи, в ночи, во мгле, в глуши, в тиши.
……………………………………..
Но ты, чахоточная королева,
пребудь с рабом, к слепому низлети,
оборони от грусти и от гнева
и руку горя властно отврати.
Это было написано в 1944 году. «Рука горя» от Гингера отвращена не была: во время оккупации немцами была арестована его мать, депортирована в Германию, где и погибла. Самому Александру Самсоновичу иногда приходилось укрываться у знакомых. Желтой звезды он не носил не потому, что скрывал свое еврейское происхождение, но, как мне объяснил его сын, считал недопустимым делить людей по расам, как собак или других животных. Мать же, несмотря на уговоры, звезду носила.
В 1960 году после долгой легочно-сердечной болезни скончалась жена. Для А.С. это было больше чем ударом. Только встречая его после смерти Присмановой, я понял, что жить – именно ж и т ь, а не существовать – они могли лишь вдвоем. Они не только дополняли, но и осуществляли друг друга: их души были близнецами. Стихов Гингер уже не писал (насколько знаю), не смеялся, весь ушел в себя, в свое горе. Да и прожил всего пять лет. Заболел: врачи говорили ему, что у него какие-то «золотые стрептококки». Что это – ни он, ни его друзья, ни, конечно, я – не знали. Потом узнали, что это был попросту общий рак. Ему было 67 лет.
В заключение я позволю себе воспроизвести in extenso одно из лучших его стихотворений, наиболее полно характеризующее его внутреннюю сущность – «Тибетскую песню»:
Хвала вам, шесть концов: Восток, Юг, Запад, Север,
Зенит, Надир;
пусть будет мир для всех: для ангела, для зверя
пусть будет мир.
Я одолел подъем дороги нетенистой –
вот верх горы:
привет вам, шесть концов, с вершины каменистой
земной коры.
Как все, кто до меня стоял на перевале,
я вниз гляжу
пред спуском – как и те, что здесь перебывали –
я положу
на кучу камень мой. Хвала живущим, жившим
вблизи, вдали –
на грани облаков свой камень приложившим
к трудам земли.
|
