СКВОЗЬ СМЕРТЬ. Георгий Адамович
Георгий Адамович. Фото К. Д. Померанцева. Публикуется впервые.
Впервые я увидел Георгия Викторовича Адамовича зимой 1946 года на литературном вечере в малом зале Русской консерватории в Париже, устроенном Ю.К.Терапиано, где мы, называвшиеся тогда «молодыми поэтами» (Тамара и Анатолий Величковские, А.Шиманская, Е.Щербаков и Б.Богаевский), читали свои стихи. Никак не ожидал увидеть Адамовича таким. Он почему-то представлялся мне пожилым, лет шестидесяти, и непременно с белой бородкой. Слышанное мною о нем в нашем поэтическом кружке, от тогдашних моих знакомых, и впечатление от некоторых его статей – все это рисовало его строгим, капризным и даже безжалостным критиком. (Кстати, сам он считал себя литературоведом). В каком-то смысле это так и было.
О вечере уже ничего не помню, кроме того, что прочел несколько откровенно скверных стихотворений, и думаю, что Георгий Викторович, по свойственной ему деликатности, обошел их молчанием. Но знаю, что о других он что-то говорил. Затем я уже регулярно встречал его на литературных вечерах, собраниях и у общих знакомых и быстро привык к его облику – теперь мне кажется диким, что когда-то представлял его иным.
По-настоящему же сошелся с ним года за три до его кончины в 1972 году, и благодарю Бога за то, что так поздно, потому что за последние годы жизни он стал совершенно другим человеком, мало похожим на того, которого описывали наши общие знакомые и друзья, как и большинство его собратьев по перу, но, к сожалению, не «по душе».
И особенно теперь, когда я вглядываюсь в эти «наши» три года «сквозь смерть», больше десяти лет спустя, после буквально чуть ли не ежеутренних разговоров по телефону, во время которых мы обменивались приветствиями и мыслями (а раз в две недели вместе ужинали в «кантине» Консерватории, где кормили дешево и неплохо).
Это был тонкий, обаятельный и по-настоящему умный человек. Я никогда не слышал от него умышленно злобного отзыва о ком-либо. Иронические бывали, но злобных – никогда. Так, об одном милом, но малоталантливом литературоведе он шутливо говорил, что у него «вместо мозгов вата», а про одни замечательные, но пустоватые стихи – что «они подобны пене на стакане с пивом: тронешь пальцем, и ничего не останется».
Постепенно Георгий Викторович открывался мне и глубоко религиозным, хотя и не церковным человеком. Было это не только на словах, но и на деле. Лишь после его смерти близко знавшие его люди с удивлением обнаружили, что он из своих более чем скудных средств немало помогал своим друзьям: какому-то ребенку оплачивал школу, кому-то регулярно посылал деньги... Сам же жил предельно скромно: на седьмом этаже, в выходившей на черную лестницу комнате для прислуги, причем лифт доходил лишь до шестого этажа. И это после двух инфарктов. Единственная роскошь, которую он себе позволял, было ездить летом в Ниццу и обратно в купе первого класса спального вагона.
Он был заворожен образом Христа, как впоследствии Им была заворожена Симона Вейль, но она, считая себя христианкой и стараясь по-христиански жить, не могла – из-за ее рационализма (немного как и Толстой) – поверить в Его Воскресение. Адамовичу тоже пришлось бороться со своим разумом, но здесь «руку приложил» я с моим штейнерианством: христология Штейнера целиком построена на «Мистерии Голгофы», то есть на прохождении Христа через страдания, смерть и воскресение, в более приемлемом для современного сознания понимании, чем церковное. Не знаю, верил ли он в перевоплощение, но в жизнь после смерти – абсолютно. Так, месяца за два до кончины, у одних наших знакомых, Георгий Викторович сказал, что хотел бы знать о своей смерти хотя бы за сутки, – «чтобы иметь возможность к ней подготовиться». Но судьба решила иначе: он умер внезапно от второго инфаркта в Ницце 21 февраля 1972 года, смотря телевизор.
Можно сказать, что христианство всю жизнь «преследовало» Адамовича.
С одной стороны, он знал, что из современного мира христианство уходит: «Мир отлично устроился без христианства», – как-то заметил Бергсон (хотя сам собирался перейти в католичество, но не сделал этого из-за гитлеровских преследований евреев, не желая десолидаризироваться со своим народом). С другой стороны, он не мог представить себе этого мира без христианства. Однажды он заметил: «Как можно жить, любить, писать без христианства?» Фраза эта была брошена вскользь, меня удивила, но я не реагировал, – вероятно, побоялся, что объяснения будут недостаточно убедительными и стушуют первое впечатление. Не надо думать, что в наших беседах мы касались лишь «высоких материй». Такого рода разговоры были редки. Больше говорили «за жизнь», как по утрам по телефону. Говорили много, хоть тоже не очень часто, о литературе, но не о новинках: Георгий Викторович утверждал, что «новинки», даже лучшие, его уже не интересуют. Что он предпочитает перечитывать любимых писателей, и среди них был, конечно, Толстой и его роман «Анна Каренина», который он считал лучшим в мировой литературе.
Об отношении Адамовича к Толстому можно было бы написать отдельную статью и даже книгу. Постараюсь просто передать мое впечатление. В противоположность большинству читателей и специалистов, Георгий Викторович не отделял Толстого-писателя от Толстого-моралиста, учителя жизни. Толстой был для него единством (повторяю, я говорю об Адамовиче, каким знал его в последние годы его жизни, каким вижу его теперь, – «сквозь смерть»). Конечно, и, вероятно, лучше других он знал все слабости и трудности Толстого-человека. Но они вытекали из его могучей плотской природы и всякого другого человека давно бы раздавили. Стоит только прочесть дневник Толстого, его записные книжки и письма, чтобы почувствовать его гигантскую борьбу с самим собой, со своей «низшей» природой. Если бы такой борьбы не было, никогда бы Толстой не смог оказать такого влияния на своих современников – и не только в России, но и во всем мире. Он повлиял не только на Ганди, но и на индийские государственные учреждения! Толстой был до предела искренен и правдив. Эта сторона толстовского характера и толстовских литературных произведений и покоряла Адамовича. Даже христианство Толстого по своей искренности для Адамовича было более близким к истинному христианству, чем «христианство тех, кто его отлучил от церкви».
Почему Толстой мог так убедительно писать? Конечно, благодаря своему огромному литературному таланту, но еще и потому, что он «постоянно думал о смерти» (его собственные слова). Никогда о смерти не переставал думать и Адамович: поэтому-то хотел «хоть за сутки узнать» о своей кончине.
Но, упомянув о Толстом, – так уж у нас, русских, повелось, – нельзя не упомянуть о Достоевском. Отношение Георгия Викторовича к автору «Братьев Карамазовых» было совсем другим. Почти до самых последних лет жизни он считал Достоевского «писателем для юношества», и – Боже мой! – каким только нападкам за эту фразу он не подвергался! В годы нашего близкого знакомства этого уже не было – Адамович Достоевского «признал». И опять же, его признание было ценней и глубже, чем восторженные дифирамбы, расточаемые великому писателю незадачливыми литературоведами. Помню, он мне как-то сказал: «Когда мы смотрим, что происходит с людьми в наше время, как в наше время унижен человек, мне всегда жаль, что Достоевский родился слишком рано и до этого не дожил, потому что такого чутья к человеческому страданию, к насилию над человеком, к несчастью человека, которому «уже пойти некуда», не было ни у кого и никогда».
Сравнивая же Толстого с Достоевским, он говорил, что «безусловно, метафизический взлет последнего был выше толстовского, но Толстой, как грузовой самолет, поднимал груз более тяжелый, и ему приходилось брать с собой всю жизнь, всю ее толщу». И в этом плане Адамович считал Солженицына наследником и Толстого, и Достоевского – наследником, равного которому после смерти Толстого не было, и не только в России, но и в остальном мире.
Приведя как пример разговор Костоглотова с умирающим Шулубиным («Раковый корпус»), Адамович заметил: «Так в наше время мог бы говорить Иван Карамазов с Алешей». В пример Толстого – нарастающую, «словно в греческой трагедии, катастрофу», предшествующую обеду у прокурора Макарыгина («В круге первом»), и «Матренин двор», под «которыми расписался бы и Толстой».
Сам поэт, Георгий Викторович всегда был исключительно внимателен к поэзии других. Многие его упрекают за то, что он долгое время не принимал поэзии Марины Цветаевой. Да, это было. Но уже не «при мне». Помню, в конце 60-х годов, его беседу о Ходасевиче и Цветаевой, где он разбирал «Перед зеркалом» первого и «Роландов рог» второй, явно отдавая предпочтение Марине, хотя бы потому – и это, быть может, главное, – что стихотворение Ходасевича можно изложить прозой, а цветаевское – нет.
Из поэтов «Серебряного века» больше всех созвучен Адамовичу был Анненский, созвучен своей внутренней тревогой, которая никогда, и особенно в последние годы, не оставляла Георгия Викторовича. Он, конечно, понимал и признавал величину и значение Блока, но больше как явление, чем как поэта. Анненский же привораживал Адамовича трагичностью своей настроенности, невозможностью эту трагичность преодолеть и тем, что сумел – для чуткого слуха – ее воплотить в стихи, хотя и здесь, лишь памятуя знаменитое «мысль изреченная есть ложь». А Тютчев для Георгия Викторовича был величайшим русским поэтом.
И вот теперь, когда я, вспоминая, переживаю Георгия Викторовича, во мне звучат (не могу найти другого, кроме этого затасканного слова) последние строки его, по-моему, лучшего стихотворения:
И может, в старости тебе настанет срок
Пять-шесть произнести как бы случайных строк,
Чтоб их в полубреду потом твердил влюбленный,
Растерянно твердил на казнь приговоренный,
И чтобы музыкой глухой они прошли
По странам и морям тоскующей земли.
Есть таинственная, почти физическая связь между смертью и любовью в ее высшем проявлении. И та, и другая поднимают человека до ЧЕЛОВЕКА. И теперь, когда я вспоминаю «сквозь смерть» Георгия Викторовича, я вижу эти строки претворенными и сливающимися с его образом.
|
