Остров-cайт Александра Радашкевича / К. Д. Померанцев / Кирилл Померанцев. ПОЛНЫЙ КОРПУС СТИХОТВОРЕНИЙ

К. Д. Померанцев

Кирилл Померанцев. ПОЛНЫЙ КОРПУС СТИХОТВОРЕНИЙ

 

 

       *    *    *

 

А всё-таки в страдании есть смысл –

Таинственный и страшный смысл страданья:

Как птица, бьётся каторжная мысль

О ледяные стены мирозданья.

 

Но так же медленно встаёт луна,

И в царственном покое нерушимы

Над чёрною Голгофой тишина

И звёзды над сожжённой Хиросимой.

 

 

Вариант («Грани», № 44, 1959):

 

Нам хочется найти в страданье смысл,

Таинственный и страшный смысл страданья.

Как сердце, бьётся каторжная мысль

О ледяные стены мирозданья.

 

Но так же медленно встаёт луна,

И в царственном сиянье нерушимы

Над чёрною Голгофой тишина

И звёзды над сожжённой Хирошимой.*

 

* По-французски «Хиросима» произносится «Ирошима».

 

В третьей версии («Континент», № 27, 1981)

1-я строка: Но, может быть, в страдании есть смысл

3-я строка: Как мячик, бьётся каторжная мысль

 

Ранний вариант:

 

Но, может быть, в страдании есть смысл,

Таинственный и страшный смысл страданья?

Как в клетке, бьётся каторжная мысль

О ледяные стены мирозданья.

Но нет исхода и ответа нет:

Кругом всё тот же чахлый полусвет

Казённого, штампованного знанья.

 

 

 

 

*    *    *

 

А за окошком – только кошки,

Великосветские коты,

Метафизические крошки

Онтологической мечты,

В которой нет ни категорий,

Ни силлогизмов, ни апорий, –

Всего, чем логика сильна

(И с нею – Александр Зиновьев)...

 

Но мне понятнее раздолье:

Рубить сплеча и пить до дна!

 

Вот почему наш мир трёхмерный,

С трёхмерной слякотью мозгов,

Мне кажется – пусть равномерной,

Но всё же участью скотов.

 

 

*    *    *

 

А может быть, совсем не надо

Надеяться, чего-то ждать

И клёны векового сада

С блаженной грустью вспоминать...

 

Быть может, лучшая награда –

Уметь забыть, уметь устать,

Уметь, как в детстве, крепко спать.

 

«Русская мысль», № ?

 

 

*    *    *

 

Бегу под проливным дождём,

Мы целый день бежим куда-то

И целый день чего-то ждём,

Как будто страшная расплата

Висит над каждою судьбой.

Но бой последний не потерян.

А человек?

                   Он маловерен,

Он так устал.

                       Он бьёт отбой.

 

 

*    *    *

 

Бог увидал: «всё хорошо зело»,

И в день седьмой почил от дел творенья.

Но человек, его предназначенье –

Пройти сквозь мрак, отчаянье и зло.

 

Так день восьмой был создан во Вселенной,

День грешников и блудных сыновей,

Дабы по истечении всех дней

Была на небе радость совершенней.

 

В подборке «Октября» 2-я строка:

И в день седьмой почил от дней творенья.

«Октябрь», № 8, 1989

 

Вариант 4-й строки: Творить разврат, насилие и зло.

6-й строки: День мытарей и блудных сыновей.

 

 

*    *    *

 

Богоносец... Скорей чертоносец,

Зачумлённый блатною судьбой,

Гениальный беспутный уродец.

И вот всё же – ты мой, а я – твой.

 

Погляди, что ты сделал с собою

В мёртвой хватке за будущий рай,

Как покрыл планетарной тюрьмою

Свой бескрайний, безвыходный край.

 

О, святая, немая бездонность

Пустоты эмигрантского дня...

Я в тебе, ты – моя обречённость,

Ты во мне – обречённость твоя.

 

3.XI.1985

 

«Русская мысль», № ?

«Октябрь», № 8, 1989

 

 

*    *    *

 

Бывает так: встаёт тревога,

Глухая спутница тоски,

И щупальцами осьминога

Сожмёт холодные виски.

 

И в тишине почти могильной,

Подушку нервно теребя,

Неисправимый и бессильный,

Ты встретишь самого себя

 

Лицом к лицу: все помышленья,

Каким ты стал, каким мог быть.

Чтоб с сладострастьем отвращенья

Всё оправдать и всё простить.

 

 

Вариант последней строки: Всё оправдать и всё забыть.

 

В подборке «Октября» (№ 8, 1989) после 7-й строки:

 

Увидишь самого себя.

Всего насквозь.

                          Все помышленья,

Каким ты стал,

                          каким мог быть.

Чтоб с сладострастьем отвращенья

Всё оправдать и всё простить.

 

 

*    *    *

 

Был некий день. Я шёл, блуждая,

Дорогой вечной мерзлоты,

Уже почти не различая

Границы яви и мечты.

 

Всё было непривычно ново,

Стирался прошлого итог...

И вдруг: «В начале было Слово,

И это Слово было Бог!»

 

1988

 

 

*    *    *

 

Быть может, на другой планете

Иль на какой-нибудь звезде

Не знают маленькие дети

О холоде и о нужде.

 

И если, правда, во вселенной

Есть мир, не ведающий зла,

Где радость каждая нетленна

И каждая душа светла,

 

То это вечное сиянье –

О, знаете ли вы о том? –

Земным обязано страданьям

Своим небесным торжеством.

 

1958

 

Вариант:

 

Быть может, на другой планете

Иль на какой-нибудь звезде

Не знают маленькие дети

О голоде и о нужде,

 

И херувимы величаво

Средь мирового торжества

Поют немеркнущую славу

Неведомого Божества.

 

И это дивное сиянье, –

О, знаете ли вы о том? –

Земным обязано страданьям

Своим небесным торжеством.

 

 

*    *    *

 

В вечерний предзакатный час,

Когда и сердце бьётся глуше,

Мне страшно вглядываться в вас,

О, человеческие души.

 

Мне кажется, что вся земля,

Со всей набухшею в ней кровью,

Со всей тоской, со всею болью,

Застенком стиснула меня.

 

Как будто пробили куранты

Отбой надеждам и мечтам,

И я, как тень, плетусь за Дантом

По девяти его кругам.

 

Вариант 11-й строки: И я, как тень, бреду за Дантом

 

В подборке «Октября» (№ 8, 1989) «исправили»:

И я, как тень, плетусь за Данте

 

 

*    *    *

 

В каком-то полуобалденье,

Не то в аду, не то в бреду,

Вдруг, словно головокруженье,

Ложится звёздное смиренье

На золотую ерунду.

 

Бежит минута за минутой

Блаженной микротишины,

И кажется мне почему-то,

Что все мы будем спасены.

 

«Строфы века». Антология русской поэзии. Минск-Москва, 1995

 

 

*    *    *

 

В кафе, у стойки, за пустым стаканом

Усталый путник сладко задремал.

Спускался вечер ангелом туманным,

Иконы на витринах рисовал.

 

И это было так необычайно,

Что все смотрели, точно в забытьи

На путника, на огненные пятна,

Но сходства так и не могли найти.

 

«Русская мысль», № ?

 

 

*    *    *

 

В ногах такая же усталость,

И так же горбится спина.

А жизнь? Что – жизнь?

                                      Такая малость,

И всё-таки она нужна.

 

Нужна, чтобы испить до дна

Нам уготованную чашу,

Распутицу земную нашу

От древа райского вкусить

И жизнь в проклятье превратить.

 

 

*    *    *

 

В этот день я когда-то родился...

Но постойте. Здесь что-то не то.

Неужели я жить согласился

В этом виде и в этом пальто?

 

Или кто надо мной насмеялся –

Обещал, а потом испугался,

А потом...

                 Но не всё ли равно,

Если знать ничего не дано.

 

На рукописи пометка К. П.: «Доскажи!»

 

 

*    *    *

 

Взошла луна. В сиянии ночном

Безмолвна необъятность океана,

Как будто благодатная нирвана

Сошла на мир с его ненужным злом,

 

Как будто мир блаженно почивает,

Не ведая, что сам в себе таит.

Так человек: он – то, что он скрывает,

О чём он никогда не говорит.

 

1986

 

«Знамя», № 1, 1991

 

Вариант («Континент», № 27, 1981):

 

*   *   *

 

Как иногда в безмолвии ночном

Спокойна беспредельность океана –

Как будто серебристая нирвана

Сошла на мир с его ненужным злом.

 

Как будто мир блаженно почивает,

Не ведая, что сам в себе таит…

Так человек: он то, что он скрывает,

О чём он никогда не говорит.

 

 

*    *    *

 

Войди, как, бывало, входила,

Взгляни, как умела смотреть.

Неважно, что жизнь не простила

И не научила стареть.

 

Неважно, что те же страницы

Лежат между мной и тобой, –

Уедем, сбежим за границу,

Уйдём в океанский прибой.

 

И там превратимся в круженье,

В поэзию, в солнечный блик:

Ведь ты – моё воображенье,

А я – твой послушный двойник.

 

В рукописи пометка: «Из старых».

 

 

ВОСЬМОЙ ДЕНЬ

 

Он без заката, без рассвета,

Сын вечности глухонемой,

Как сумасшедшая комета

Над потрясённою Землёй –

Сулит нам в головокруженье,

Сорвавшись вихрем с крутизны,

Невероятные виденья,

Ещё не снившиеся сны.

Он сдавлен волей человечьей

Парламентов и площадей,

Свободой всех противоречий,

Всей обречённостью своей.

Так, у предельного порога,

Кончается двадцатый век:

И ради человекобога

Оставлен Богочеловек.

Всё решено и всё случайно:

Так, на заре Восьмого дня

Явил свой лик необычайный

Носитель света и огня.

 

На рукописи пометка: «Носитель света – Люце Ферум – Люцифер, библейский дьявол, а не сатана».

 

 

*    *    *

 

Вот и всё...

                  – волшебное решенье.

Страшновато только:

                                    ну, а вдруг

Не конец потом, а продолженье,

И всё тот же там порочный круг,

 

Те же сны, такие же желанья,

Тот же спор с безжалостной судьбой.

И не стать проклятому сознанью

Никогда блаженной пустотой.

 

«Октябрь», № 8, 1989

 

 

*   *   *

 

Всё безвыходно решено,

А может быть, и не решалось.

Но так от века суждено:

Жизнь прожита. И вот осталось

Сознанья каменное дно.

 

Оно, как спёртое дыханье,

Как головная боль, оно –

Глухое, каменное дно

Невыносимого сознанья.

 

«Возрождение», № 63, март 1957

 

 

*    *    *

 

Всё в мире проходит. Всё в мире прошло.

И, как говорится, травой поросло,

Великодержавной травою забвенья, –

Крушенье основ и другие явленья:

Бессмыслица зла и бессилье добра,

Скитанья и жизнь на авось, на ура,

А всё-таки как-то прошло, прожилось –

Порой на ура, а порой на авось.

 

«Знамя», № 1, 1991

 

*   *   *

 

Все говорят о будущей войне,

О невозможном сосуществованье,

А вот поэты пишут о вине,

О женщинах, о розах, о сиянье.

 

Вино и женщины… И розам нет конца.

Сияет ночь над звёздною рекою…

Блаженный мир, блаженные сердца

Застывших в летаргическом покое.

 

 

*    *    *

 

Всё как прежде, – Россия, Америка...

Будет или не будет война?

Тишина. Вдоль Лазурного берега

Шелестит, рассыпаясь, волна.

 

Всё как прежде. Ничто не меняется:

Тот же звёздный спускается мрак.

Человек умирать собирается,

А посмотришь – и выжил чудак.

 

1974

 

 

*   *   *

 

Всё пройдёт, всё сбудется с годами…

Но, быть может, ночи я не спал,

Чтобы были лучшими стихами

Те стихи, что я не написал.

 

«Континент», № 27, 1981

 

 

*    *    *

 

«Всё это было, было, было»,

И это всё прошло, прошло.

И даже память позабыла

Тех дней бессмысленное зло.

 

Так жизнь пройдёт – и не заметишь,

Но за последнею чертой

Не то ужасно, что  т а м  встретишь,

А то, что принесёшь с собой.

 

1977

 

«Октябрь», № 8, 1989

«Строфы века». Антология русской поэзии. Минск-Москва, 1995

 

В ранней редакции 2-я строфа читалась:

 

Да, всё мгновенно, всё случайно:

Мелькнёт – и нет. А я живу –

Почти совсем необычайно,

Почти совсем, как наяву.

 

 

*    *    *

 

Всем, кто ко мне сегодня не зашёл,

как на рожденье в том году заклятом;

кто мнит себя богатым – нищ и гол,

и другу ближнему – врагом заклятым.

 

Кто полуприходил в полулюбви,

в полдружбе, эгоизма эпикризе;

и кто теперь, не с теми, визави –

неразрешённый диссонанс в репризе.

 

Тот, вычеркнут из книги, всё же тщит,

тому корона обернётся схимой…

Всем вам сегодня рад я сообщить,

что пусто  з д е с ь , а  т а м  любовь – взаимна.

 

18.Х.1988

 

 

*    *    *

 

Вспоминаю о том, чего не было:

Как когда-то я ездил в Москву,

Там встречал Мандельштама и Белого,

Вместе с ними смотрелся в Неву.

 

Осип что-то бубнил про Боэция,

Чем-то был недоволен Андрей,

А в Неве отражалась Венеция

Вензелями своих фонарей.

 

А потом мы с тобою уехали,

Если помнится, в Капаманду*.

Небо полнилось звёздными эхами,

Гималаями в снежном бреду.

 

«Несказанное, синее, нежное...» –

То, чего я не знал никогда:

За бедой торопилась беда

В пустоте бытия неизбежного.

 

* Так в оригинале.

 

Вариант («Континент», № 37, 1984):

 

Вспоминаю о том, чего не было:

Как когда-то я ездил в Москву,

Там встречал Мандельштама и Белого,

Вместе с ними смотрелся в Неву.

 

Осип что-то бубнил про Боэция,

Чем-то был недоволен Андрей,

А в Неве отражалась Венеция

Вензелями своих фонарей.

 

Проплывали виденья гондолами –

Петербург, Петроград, Ленинград...

Чувства маялись, разум безмолвствовал,

Принимая имперский парад.

 

А потом мы с тобою уехали,

Как мне помнится, в Капаманду,

Небо полнилось звёздными эхами,

Гималаями в снежном бреду.

 

«Несказанное, синее, нежное»,

То, чего я не знал никогда:

За бедою спешила беда

В окаянстве житья зарубежного.

 

 

*    *    *

 

Выхожу из дома: гул автомобилей,

Стёкла магазинов, вывески, огни...

Мы когда-то тоже рысаками были,

Пили и любили. Прожигали дни.

 

Мы когда-то тоже...

                                  Но не всё равно ли,

Где и что мы пили, как любили мы?

Были да уплыли – от своей же доли,

От родных метелей северной зимы.

 

«Русская мысль», № ?

 

 

*    *    *

 

Горный вечер робко пробивался...

Нам уже пора спускаться вниз:

От реки густой туман поднялся

И в прозрачном воздухе повис.

 

Тихо всё. Среди снегов застывших,

Слышишь, точно листья шелестят:

Это души никогда не живших

С душами умерших говорят.

 

1952

 

«Русская мысль», № ?

«Знамя», № 1, 1991

 

*    *    *

 

Горы как горы. Река как река.

Скука, сонливость, безделье, тоска.

 

Всё, как и раньше, как было, как есть.

«Всем в кабаке одинакова честь».

 

Так в своё время Иванов писал.

Видно, немало он в жизни видал.

 

Только он нам ничего не сказал.

В маленький гробик с собою забрал.*

 

1991

 

* К. П. рассказывал, что при перезахоронении Г. Иванова с юга Франции на русское кладбище под Парижем Ирина Одоевцева была поражена тем, что его останки были сложены в небольшой ящик.

 

Вариант:

 

Горы как горы. Река как река.

Люди как люди. Тоска как тоска.

Всё, как и было и будет всегда.

Где-то кому-то пришла череда:

Сразу, без спроса, не ждал, не гадал, –

Даром досталось и даром отдал.

Даром, а прочее – литература.

Вот и ответ, барабанная шкура.

 

См. вариант «Из последних стихов».

 

 

*    *    *

 

Горячий ветер листья сушит,

Проносит пыль по мостовой.

В мясных торжественные туши

Сверкают жирной белизной.

 

А мы с тобой бредём неспешно,

Толкуем о добре и зле –

На этой маленькой и грешной,

Очаровательной Земле.

 

 

Вариант первой строфы:

 

Горячий воздух листья сушит,

Проносит пыль по мостовой.

В мясных торжественные туши

Сверкают сытой желтизной.

 

 

*    *    *

 

Народу русскому: я Скорбный Ангел Мщенья.

М. Волошин

 

Да, иногда стихи мне удавались,

Но, к сожаленью, только иногда:

Из-под пера ватагой вырывались

Слова и звёзды, рифмы и года.

 

И проносились головокруженьем

По всем мечтам и всем воображеньям,

По Риму, по Парижу, по Москве,

Чтобы застыть в слепящей синеве.

 

А день-то, день! – сплошное вдохновенье:

Перемешались звёзды и слова.

И надо всем, как Скорбный Ангел Мщенья,

Монблан в снегах, как в ризах Божества!

 

1985

 

«Октябрь», № 8, 1989

 

 

*    *    *

 

Да, конечно, Шекспир и Бетховен,

Пирамиды, Миланский собор.

Да, конечно, наш мир баснословен,

Нежен сумрак сиреневых гор...

 

Тихо плещется мутная Сена,

Шелестит под мостами вода

Под осенние скрипки Верлена,

Под бегущие в темень года.

 

14.Х.1950

 

 

*    *    *

 

Двум не бывать, одной не миновать:*

Все будем там, откуда нет возврата.

И страшно мне друзей переживать.

Того любил, с тем ссорился когда-то,

И все стоят, как будто наяву.

И стыдно мне, что я ещё живу.

 

Стихотворение из письма Булату Окуджаве от 17.VII.1970.

См. «Приложения».

 

 

ДЕМОН

 

Я – бунт, я – бред, я – отрицанье,

Я – бич из света и огня,

Я – огненное отрицанье

Зарницы будущего дня.

 

Я – трубный голос революций,

Я – сокрушенье всех основ,

Благополучий, конституций,

Спокойных дум и тихих снов.

 

 

*    *    *

 

Догнивают опавшие листья,

Обнажённые ветви дрожат.

Вечер пишет оранжевой кистью

Над Парижем огромный закат.

 

Словно всё навсегда изменилось,

Позабылось, исчезло вдали...

И вечернее небо светилось

Занимавшимся светом Земли.

 

 

Ранний вариант:

 

Догорают опавшие листья,

Почерневшие ветки дрожат.

Осень пишет оранжевой кистью

Над Парижем огромный закат.

 

Словно всё навсегда разрешилось,

Позабылось, исчезло вдали.

И огромное небо светилось

Занимавшимся светом Земли.

 

 

*    *    *

 

Дождик, дождик. Серебряный дождик.

С каждой каплей полней океан.

С каждой каплей серебряный дождик

Переходит в прозрачный туман.

 

И туманное утро нежнее,

Словно иней, белеет роса:

С каждой жизнью земля зеленее,

С каждой смертью синей небеса.

 

«Литературное обозрение», № 11, 1989

 

 

*     *     *

 

Дождь хлюпает упорно и отважно,

Бежит по улицам всклокоченный народ...

Но разве в этом суть, но разве это важно,

Что руку протянул смеющийся урод?

 

И для чего искать какое-то значенье

В очередной газетной болтовне,

Когда в момент тупого отвращенья

Санкт-Петербург увидел я во сне?

 

1988

 

 

*    *    *

 

Если бездна в тебя заглянула,

Значит, долго ты в бездну смотрел.

Значит, от нестерпимого гула

Оторваться ты не захотел.

 

Или, может быть, сил не хватило,

Или воля, слабея, сдала –

И кромешная мгла осветила

То, что память безжалостно жгла.

 

Вариант последних строк:

 

И кромешная мгла воскресила

Помышленья, слова и дела?

Всё, что память безжалостна жгла.

 

 

*    *    *

 

Есть в море остров педерастов –

Такой же остров, как Лесбос,

С такой же мукою контрастов

И с той же музыкой мимоз.

 

Такой же остров, как другие, –

В тяжёлой влажности ночей

Он светится, как панагия, –

Блаженный, горестный, ничей.

 

Там нет ни бедных, ни богатых,

Ни радостных, ни грустных нет.

И нет в чём-либо виноватых,

Нет поражений, нет побед.

 

 

Вариант 8-й строки: Среди мерцающих свечей.

Вариант последней строки: Хоть в чём-нибудь счастливых нет.

 

 

*    *    *

 

Живи и ничего не требуй,

Молитвами не оскорбляй

Тебе сияющего неба

И каждый день благословляй.

 

Всё решено и всё прекрасно:

Будь чист, как голубь, мудр, как змей.

Гляди, как солнце светит ясно

Над скорбной родиной твоей.

 

1950

 

 

*    *    *

 

Живу во сне, живу в абстракции,

В каком-то бешеном кино,

В сплошном бреду, в цепной реакции,

Но знаю – всё предрешено:

 

От гениальности до пошлости,

От самой плёвой ерунды

До унизительной похожести

Чужой и собственной беды.

 

 

ЗА МОГИЛЬНОЙ ЧЕРТОЙ

 

Всё это, может быть, и было

И не было. Не всё ль равно.

И сердце, может быть, любило,

Как это сердцу суждено.

 

И жизнь пройдёт, и не заметишь,

Но за могильною чертой

Не то ужасно, что там встретишь,

А то, что принесёшь с собой.

 

«Возрождение», № 19, январь-февраль 1952

 

 

*    *    *

 

За половину жизнь перевалила

И выдохшейся странницей бредёт.

Но, что прошло, не стало сердцу мило,

И не милее то, что настаёт.

 

А та мечта, что не сумела сбыться

И навсегда осталась только сном,

Сияет, как огни из окон «Ритца»

В глухую ночь на площади Вандом.

 

1950-е

 

 

ЗВЕЗДА

 

Пусть кажется ненужною борьбою

Вся наша жизнь, но светит, как всегда,

Над каждой человеческой судьбою

Ея неповторимая звезда.

 

Не потому, что жизнь полна сомненья,

Что страшен мир и пуст, как никогда.

Но для того, чтоб в райские селенья

Могла вернуться каждая звезда.

 

16.VII.1951

 

«Возрождение», № 25, январь-февраль 1953

 

 

*    *    *

 

И всё-таки я верю в чудо.

И всё-таки я чуда жду:

Из ничего, из ниоткуда,

На счастье или на беду –

Уж я не знаю, как случится,

Да и не всё ли мне равно –

Ворвётся глупая жар-птица

В моё мансардное окно,

И с ней – созвездий миллиарды,

Сорвавшись, хлынут напролом,

И рухнет вся моя мансарда

С её мансардным барахлом.

 

Иль проще: подводя итоги

Калейдоскопу бед и лет,

Слетит ли как-нибудь с дороги

Взбесившийся мотоциклет,

И канут в бездну ледяную

Надежды, радости, печаль...

 

А окровавленную сталь

Свезут на свалку городскую.

 

«Континент», № 37, 1984

«Литературное обозрение», № 11, 1989

 

 

*    *    *

 

…И проносятся воспоминания

Чехардой карусящихся* лет:

Карусели, измены, изгнания,

Явь и сон, наважденья и бред.

 

Много видел я в жизни, и много

Было в ней и затмений, и бурь,

Торжества своего и чужого,

Серость и голубая лазурь.

 

Были встречи, волшебные встречи,

И кого только я не встречал –

Был я ими, как чудом, отмечен:

Мориак, Адамович, Шагал

 

И, конечно, Георгий Иванов,

Бунин, Ремизов, Сартр, Бовуар,

Беседовский, Шаляпин, Бажанов…

Встречи – это божественный дар.

 

А в Лионе, в Сопротивленье, –

Оно чудом сквозь жизнь пронеслось, –

Ведь для немцев я был преступленьем.

А я жил на ура, на авось,

 

Как ребёнок, со смертью играя,

И, как видите, не проиграл.

Всё, что мог, я у жизни забрал,

Не стесняясь и не отдавая.

 

Так в рукописи.

 

 

*    *    *

 

И ты когда-то в ужасе спросил

О смысле, о бессмыслице, о Боге.

Осенний день блаженно моросил,

Кружились листья на большой дороге...

 

Как листья, осыпаются года,

И кружатся в огне воспоминанья.

И ночь ложится – нежно, как всегда,

Сквозь сумрак негасимого сознанья.

 

Вариант последней строки:

Сквозь сумерки блаженного незнанья.

 

«Русская мысль», № ?

 

 

*     *     *

 

Исцели меня в жизни моей,

Исцели пред концом страшных дней,

Дай остаток прожить ради славы Твоей

И возлей на меня благодатный елей.

 

Я погряз во грехе, я в зловонной тюрьме.

Даже имя Твоё я боюсь написать.

Исцели, если ты не устал исцелять.

 

 

*     *     *

 

Как будто на белой упавшей звезде,

Зелёная ёлка стоит на кресте.

 

Весёлые свечи на ёлке горят,

И звёзды цветные развешаны в ряд.

 

Закрой же глаза и открой их потом –

И станет зелёная ёлка крестом,

 

Огромным крестом в мировой пустоте,

И розы венком расцветут на кресте.

 

«Русская мысль», № ?

 

 

*     *     *

 

Как вечером ложится мгла,

Так иногда ложатся думы

На этот мир добра и зла,

Осенний, пепельно-угрюмый.

 

И нет ответа ничему,

Кругом молчанье ледяное.

Так мыслей тьма ночную тьму

Двойной объемлет пеленою.

 

 

*    *    *

 

Как звёздные тени, ложатся

Осенние листья в саду.

И мне начинает казаться,

Что сам я по звёздам иду.

 

И звёзды горят под ногами,

Как будто сквозь холод и зло

Осеннее тихое пламя

На скорбную землю сошло.

 

В подборке «Октября» (№ 8, 1989) 5-я строка:

И звёзды горят подо мною,

 

 

*    *    *

 

Как много прожито, как мало пережито...

Жизнь тянется, как в церкви лития.

И кажется, что вот уже раскрыты

Державные врата небытия.

 

И имена, когда-то дорогие,

Мы повторяем, словно в забытье,

Как будто снова, в юности, в России,

В несущей нас над пропастью ладье.

 

 

*    *    *

 

Как отвратительно стареть

Так невпопад, так неумело,

И, сгорбившись, у печки греть

Своё слабеющее тело.

 

И всё же верить и любить,

Как будто молодость всё длится,

И ничего не позабыть,

И ничему не научиться.

 

1956

 

Вариант 3-й строки: И, съёжившись, у печки греть

В подборке «Октября» (№ 8, 1989) 1-я строка:

Как унизительно стареть

6-я строка: Как будто молодость продлится,

 

 

*    *    *

 

Как унизительно убоги

Все наши склоки и дела,

И смехотворны эти тоги

Вершителей добра и зла.

 

Но перед царственным закатом

Смиренно голову склоним:

Нет правых. Все мы виноваты,

Все миром мазаны одним.

 

«Знамя», № 1, 1991

«Русская мысль», № 3870, 15 марта 1991

 

*    *    *

 

Какая нежность в утреннем тепле,

В ещё не поднимавшемся тумане.

Как в голубой, чуть розоватой мгле

Причудливы бесформенные зданья.

 

А я твержу ненужные слова

О смысле, о бессмыслице, о страхе,

И кружится невольно голова,

Под топором лежащая на плахе.

 

IV.1949

 

 

*    *    *

 

Когда-нибудь – о, я уверен в этом! –

В глухую ночь открою я окно

И вдруг увижу: серебристым светом

До горизонта всё освещено.

 

Как будто в тишине природы спящей

Нездешний занимается рассвет.

И это будет не от звёзд сходящий,

Но к звёздам поднимающийся свет.

 

Ранняя версия имеет незначительные разночтения, посвящение «Н. Ж.» и датирована 30.XII.1951.

 

 

*    *    *

 

Когда с годами выучимся мы

Стареть и ничему не удивляться,

И знать, что от сумы и от тюрьмы

Никто из нас не вправе зарекаться,

 

Что все мы жалкие слепые бедняки,

Развратники, растратчики и воры,

Растратившие жизнь на пустяки,

На ничего не стоящие споры, –

 

Тогда, быть может, в ледяном поту,

В отчаянье, не знающем названья,

Сквозь эту глухоту и немоту

Сверкнёт и нам последнее сиянье –

Звезда, сорвавшаяся в пустоту.

 

 

*    *    *

 

Когда цветут парижские каштаны

Над головой влюблённых и зевак,

Мне кажется – блаженная нирвана

Сошла на мир сквозь повседневный мрак.

 

И царствует святое безразличье

Над поясом научной мерзлоты.

Какой восторг! Какое сверхвеличье!

О, человек, когда б ты знал, КТО ты!

 

1985

 

Вариант 7-й строки:

О, человек – какое сверхвеличье!

 

 

*    *    *

 

Конечно, умирать не хочется,

Конечно, надоело жить...

Но час придёт и не отсрочится –

Свечу придётся потушить.

 

И вот предстанет жизнь прошедшая:

Земная радость и печаль...

О, юность, юность сумасшедшая,

Тебя одну мне будет жаль.

 

 

*    *    *

 

Кто вызвал в этот мир меня

Из пустоты небытия

И бросил в нищету и холод,

И смысл в страдании нашёл?

Я видел всё, я всё прошёл:

Надеялся, когда был молод,

Потом надеяться устал,

Потом и верить перестал.

О, страшный мир! Так, леденея,

Года последние бегут.

Так листья осенью желтеют

И, с веток падая, гниют.

 

 

*    *    *

 

Куда уйти от неизбежности,

От разговоров о войне,

От права сильного, от нежности

Весны, ворвавшейся ко мне.

 

Свершится всё, что предназначено,

Воскреснут все, кому не лень…

А мы с тобой о всякой всячине

Готовы спорить целый день.

 

Перебираем все возможности:

Одна ли жизнь иль не одна?

А тут, без всякой осторожности,

В окно врывается весна

 

И в восхитительной небрежности

Перемещает явь и сны.

Ну, как уйти от неизбежности –

Войны, войны… весны, весны?

 

 

*    *    *

 

М. Л.

 

Ложится вечер в нежности неясной,

Двоится память в сумерках времён.

И Божий мир, по-новому прекрасный,

Как будто заново был сотворён.

 

И нет уже ни радости, ни горя,

Прозрачный опускается покой

На землю, на утихнувшее море,

На память о тебе, на облик твой.

 

1950-е

 

 

*    *    *

 

Любая чушь, любое приключенье

Под старость представляются сложней.

Всё хочется добраться до корней,

Найти всему своё предназначенье.

 

И только на предельной высоте –

В блаженнейшем из снов, в святом смиренье –

Все вопрошенья, все недоуменья

В божественной сольются простоте.

 

 

*    *    *

 

Люблю перекрёсточный веер

Штурмующих дали дорог –

Дорог, уходящих на север,

На запад, на юг, на восток.

 

Люблю их графически строгий,

Ритмически песенный лад:

Дороги, повсюду дороги,

Дороги вперёд и назад.

 

Дороги в безвестье, в не знаю,

Дороги, как линии рук...

Давай я тебе погадаю,

Мой воображаемый друг.

 

Давай мы с тобой помечтаем,

Давай мы с тобой улетим.

В Италию. Хочешь в Италию?

В Неаполь, в Милан или в Рим?

 

Давай превратимся в движенье,

В поэзию, в солнечный блик:

Ведь ты – моё воображенье.

А я – твой послушный двойник.

 

Люблю, приближаясь к итогам,

Под жизни стихающий шум

В вечернюю мглу по дорогам

Бездумно лететь наобум.

 

«Октябрь», № 8, 1989

 

 

М. В. АБЕЛЬМАН

 

Милый вечер, тёплый и радушный;

Опустилась радуга дугой…

Милый друг, нам в этой жизни душно,

Но пока не знаем мы другой.

 

Мы от жизни взяли всё, что можно,

И замкнулись в собственном кругу.

Но на сердце оттого тревожно,

Что теперь мы у неё в долгу:

 

У травы, которую мы мяли,

У зверей, замученных для нас,

У земли, которую топтали

И чей хлеб едим мы каждый раз.

 

Милый друг, нам кажется порою,

Столь ничтожным всё, чем мы живём:

Ведь  т у д а  уносим мы с собою

Только то, что  з д е с ь  мы раздаём.

 

«Возрождение», № 23, сентябрь-октябрь 1952

 

 

*    *    *

 

Меня уж нет. Меня не существует.

Остался лишь оптический обман,

Забывший вовремя рассеяться туман,

Степная пыль, кружащаяся всуе.

 

И вообще – существовал ли я

Самой в себе неповторимой тварью

Иль, только вспыхнув, растворился гарью

В космической тревоге бытия?

 

Всё – прах, всё – тлен: мечты, надежды, сроки...

Бесстрастна леденеющая высь,

И в чёрный бархат вписанные строки

Уже в посмертный пурпур облеклись.

 

«Континент», № 37, 1984

«Знамя», № 1, 1991

 

*    *    *

 

Мне снова снился всевозможный вздор:

Что я карабкаюсь на Гималаи,

Что разрешён неразрешимый спор

О Боге, о бессмертии, о рае.

 

Я видел флорентийские дворцы,

Где спят атласно-кружевные дожи

И нежатся святые мертвецы,

Безликие шагреневые рожи.

 

Мне чудилось шуршание беды

В фантасмагории двойного зренья,

И я среди всей этой чехарды

Не то творец, не то её творенье.

 

«Октябрь», № 8, 1989

 

Вариант 6-й строки:

Где спят пурпурно-кружевные дожи

 

 

*    *    *

 

Мне совершенно безразлично, –

Что неприлично, что прилично,

Что тошнотворно, что смешно:

Мне совершенно всё равно.

 

Что помню? Вереницу войн

И вереницу революций,

Глухой аэропланный вой

Да невозможных конституций

Крушение наперебой.

Блажен,

               кто этой жизни рад,

Кто каждый миг благословляет.

 

Но тот блаженнее стократ,

Кто цену всем блаженствам знает

И чашу смерти, как Сократ,

Благоговейно выпивает.

 

«Октябрь», № 8, 1989

 

Ранний вариант:

 

Мне совершенно безразлично,

Что неприлично, что прилично,

Что разрешается, что нет,

На чём вертится этот свет,

 

И пусть вертеться продолжает.

Хочу остаться сам собой,

С своей душой, своей судьбой

И с тем, что свет не принимает.

 

 

*   *   *

 

Ах, если б только да кабы!

Георгий Иванов

 

Мои друзья, мои планеты,

О, спутники моей судьбы!

Где вы теперь?

    О, где, где ты?

Ах, если б только да кабы –

Хоть на единое мгновенье…

Но дни бегут,

                       ползут года

И гибнут в «пропасти забвенья»,

В невозвратимом,

         в никогда.

 

«Новый журнал», № 84, 1966

 

 

*    *    *

 

Мокропогодится. Дорога

Неузнаваемо пуста.

Во рту от выпитого грога

Чуть сдавленная тошнота.

 

Так вот оно – существованье:

Прогулочки, автомобиль

Да неуёмного сознанья

Всё разлагающая гниль.

 

 

*    *    *

 

Я сказал: вы – боги...

Псалом 81, 6

 

Мы ждали всю жизнь напролёт,

Надеялись, верили в Бога,

Но время упрямо ползёт,

И вечность стоит у порога.

 

И вот разлетелись, как дым,

Все чаянья, все ожиданья.

Но мы ни о чём не грустим, –

Мы боги, мы тихо летим

В морозную ночь мирозданья.

 

1953

 

«Русская мысль», № 3870, 15 марта 1991

 

 

*    *    *

 

На исходе двадцатого века

В лабиринте космических трасс –

Чем пополнили мы картотеку

Барабанных, штампованных фраз?

Декларации, лозунги, речи...

Смена вех и дорог без конца...

Чем приблизили лик человечий

К лучезарному лику Отца?

Лёгкой дымкой небесная слава

Поднималась над стойкой бистро,

И в Париже Булат Окуджава

Что-то пел о московском метро.

Вот она, эта малая малость,

Чем, воистину, жив человек,

Что ещё нам от Света осталась

В наш ракетно-реакторный век.

Постараемся ж не задохнуться,

Добрести, доползти, додышать,

Этой малости не помешать,

Предпоследнему дню улыбнуться.

 

«Октябрь», № 8, 1989

 

 

*    *    *

 

На улице качается фонарь,

Качается, как он качался встарь,

И на камнях маячит жёлтый блик,

Как он маячить издавна привык.

 

Я, обернувшись, щурюсь на него,

Как будто не случилось ничего

И за годами годы не прошли,

Меж фонарём и мною не легли.

 

И всё, как прежде: тот же жёлтый блик

И улица, ведущая в тупик.

 

 

*    *    *

 

Над снегом в ночи беспредметной

Натянута тонкая нить.

Качаюсь. И вот незаметно

Меня начинает тошнить.

 

Тошнить от родных и знакомых,

Тошнить от друзей и врагов,

От скромных тошнить и нескромных,

От умных и от дураков.

 

Тошнить от больших и от малых,

От трижды ничтожного «я»,

Тошнить от газет и журналов,

От светом палящего дня.

 

С излишком заполнивши квоту

Всего пережитого мной,

Теперь превращаюсь я в рвоту,

Блестящую на мостовой.

 

Вариант последних строк:

 

Тошнить от газет и журналов,

Тошнить от еды и питья.

 

Тянуть ту же лямку-работу,

Заросшую горькой судьбой…

И сам превращаешься в рвоту,

Растёртую на мостовой.

 

 

*    *    *

 

Над чёрной землёю забрезжил рассвет.

Сквозь ставни пробился чахоточный свет.

 

А мы всё о том же: «Права и свободы...

Вселенская ночь... окаянные годы...

 

Разгул лагерей и застенки тюрьмы...

Вот если бы только... вот если бы мы,

 

Готовые к жертвам, готовые к бою...»

 

И как же мы были довольны собою!

 

 

НАДЕЖДА

 

Идут года, и нет просвета.

Года прошли, и счастья нет.

Не возражай и помни это, –

Таков издревле белый свет.

 

Всё решено и всё прекрасно.

Будь чист, как голубь, мудр, как змей.

Смотри, как солнце светит ясно

Над страшной родиной твоей.

 

«Возрождение», № 16, июль-август 1951

 

 

*    *    *

 

Налей чайку, и если можно – крепче.

Без сахара, и коньячку подлей.

Ты думаешь, с годами будет легче?

С годами будет много тяжелей.

 

«Русская мысль», № 3870, 15 марта 1991

 

 

*    *    *

 

Напряжённая скука вокзала,

Уходящие вдаль поезда…

Этой жизни нам много и мало,

Эту жизнь не изжить никогда…

 

Впереди, как всегда, безнадёжность,

Позади навсегда тишина,

И ложится усталая нежность

Сквозь оранжевый сумрак окна.

 

1950-е

 

 

*    *    *

 

Настанет день

                         иль ночь настанет,

Когда мне будет всё равно –

Луна ли в комнату заглянет

Иль солнце озарит окно.

 

Тогда, спокойный и свободный,

К столу привычно подойду

И в книге приходно-расходной

Черту большую проведу.

 

Чтоб знать: в моих стихах безвестных

Я, странствуя среди живых,

Творил ли ангелов небесных

Иль «демонов глухонемых».

 

«Октябрь», № 8, 1989

 

 

*    *    *

 

Начинаются дожди.

Дождик, дождик, подожди:

Мне ещё так много надо

Солнца, ласки и тепла.

Жизнь цвела, да отцвела.

Ну, а всё же сердце радо

Золотой оправе сада,

Листьям в пурпурном огне,

Эмигрантской болтовне

О борще, что ели прежде,

И о крепнущей надежде,

Что и мы одержим верх –

После дождичка в четверг.

 

 

*    *    *

 

Пострадать нужно, пострадать.

Ф. Достоевский

 

Не в атомную катастрофу,

Не в благоденствие людей –

Я верю только лишь в Голгофу

Бессмертной родины моей.

 

Голгофа значит – Воскресенье.

Но прежде – нисхожденье в ад:

Сквозь Ленинград и Сталинград,

Сквозь тьму и мерзость запустенья

Российской сволочи парад.

 

«О Ты, пространством бесконечный»,

Благослови на крестный путь,

Чтоб этот мир бесчеловечный

Очеловечить как-нибудь.

 

1988

 

«Континент», № 57, 1988

 

В ранней версии присутствовала 1-я строфа:

 

Ну вот, мне ничего не надо:

Прошла зима, пришла весна,

И пиренейская прохлада

Благоухает у окна.

 

См. «Ну вот. Я никому не нужен…».

 

Вариант («Континент», № 31, 1982):

 

Мне больше ничего не надо:

Встаёт ущербная луна,

И пиренейская прохлада

Благоухает у окна.

 

Ни в атомную катастрофу,

Ни в благоденствие людей,

Я верю только лишь в Голгофу

Бессмертной родины моей.

 

Голгофа значит – Воскресенье…

 

 

*    *    *

 

Не гнусавит попик деревенский

      «Господи, спаси!»

Разгулялся Петька Верховенский

     По святой Руси.

 

Лютый ветер кружит по дороге,

     Липкий снег столбом.

Смотрит в поле Николай Ставрогин

     Каменным лицом.

 

Шигалёв подсчитывает трупы,

     Как игрок – очки;

Сузились безжалостно и тупо

     Тусклые зрачки.

 

Федька силу каторжную мерит:

     «Ох, как разойдусь!»

Помолись, кто в Бога ещё верит,

     За шальную Русь.

 

 

Ранний вариант:

 

БЕСЫ

 

Не гнусавит попик деревенский

      «Господи, спаси!»

Разгулялся Петька Верховенский

     По святой Руси.

 

Зимний ветер кружит по дороге,

     Белый снег кольцом.

Смотрит в поле Николай Ставрогин

     Каменным лицом.

 

Шигалёв подсчитывает трупы,

     Как игрок – очки;

Сузились бессмысленно и тупо

     Узкие зрачки.

 

Федька силу каторжную мерит:

     «Вот как развернусь!»

Помолись, кто в Бога ещё верит,

     За святую Русь.

 

 

*    *    *

 

Не Горбачёв страною правит

И не Центральный комитет,

И «перестройка» не исправит

Итог семидесяти лет.

 

И «гласность» делу не поможет,

Трубя хоть тысячами труб,

Когда над всей страной вельможит

Набальзамированный труп.

 

1988

 

Вариант предпоследней строки («Строфы века», Антология русской поэзии. Минск-Москва, 1995):

Пока над всем и вся вельможит

 

В предисловии к подборке в «Строфах века» Е. Евтушенко ошибочно предполагает: «Последнее стихотворение публикуемой подборки – вероятно, последнее и в жизни Померанцева; автограф составитель получил от автора».

 

 

*   *   *

 

Не дай мне, Боже, впасть в отчаянье,

Но посоветуй – как не впасть,

Какому ввериться мычанью,

В какую провалиться пасть.

А дни летят. Не стало Брежнева,

В Париже правит Миттеран,

Но всё решительно по-прежнему –

Кабул, Варшава, Тегеран

И прочие фантасмагории –

Мир «без руля и без ветрил»:

«Господство разума в истории»,

как Гегель некогда сострил.

 

«Континент», № 37, 1984

 

См. Точка зрения

 

 

*    *    *

 

Не дивно ль в солнечном закате,

В сиянье или в полумгле

Увидеть чёрное распятье

Огромной тенью на земле?

 

Увидеть всю судьбу людскую,

Где каждый путь есть крестный путь,

И эту логику стальную

Очеловечить как-нибудь.

 

 

*    *    *

 

Не оттого мне отвратительно,

Что жизнь – тупик, тоска, тюрьма,

Что это даже удивительно,

Как, не сойдя ещё с ума,

Я что-то делаю, работаю,

Чего-то жду, кому-то вру,

Хоть и не верю ни на йоту я

В осточертевшую игру,

Что знаю сам неукоснительно:

Надежды все свелись к нулю, –

Но оттого мне отвратительно,

Что я и эту жизнь люблю.

 

 

*    *    *

 

Не удалась. Совсем неважно,

По чьей вине не удалась.

Лишь первый раз признаться страшно,

Что жизнь напрасно пронеслась.

 

И до сих пор напрасно длится.

А для того, чтоб умереть,

Совсем не стоило родиться

И уж тем более стареть.

 

1955

 

 

*    *    *

 

Нет, Михаил Сергеич, нет,

Беда отнюдь не в хулиганстве,

Не в разгильдяйстве и не в пьянстве,

Но в том, что коммунизм отпет.

 

Отпет всемирно и всеславно,

На Красной площади, державно.

Но цел ещё его скелет –

Итог семидесяти лет.

 

1988

 

 

*    *    *

 

Нет, я поверить не могу,

Что ты и я, все наши споры,

Весь этот мир, все эти горы –

Простой процесс в моём мозгу.

И, глядя из окон экспресса,

Мы не Савойю узнаём,

А те же самые процессы

В твоём мозгу или в моём.

 

 

*    *    *

 

Ни на кого не обращать вниманья,

Ни с кем не спорить и не говорить,

Хранить тебе лишь вверенное знанье

И за него Творца благодарить.

 

Оно подобно глади океана,

Чуть внятному шуршанию травы,

Безоблачному торжеству Монблана

На фоне первозданной синевы.

 

1988

 

 

*    *    *

 

Ну вот, приближаются сроки,

Прошедшее строится в ряд,

И жизни «печальные строки»

Всё ярче и ярче горят.

 

Они, словно глыбы, нависли:

Ни выжечь, ни смыть, ни стереть.

Они – неотступные мысли,

Державно ведущие в смерть.

 

1988

 

Вариант 6-й строки: Ни сжечь их, ни смыть, ни стереть…

 

«Литературное обозрение», № 11, 1989

«Русская мысль», № 3870, 15 марта 1991

 

 

*    *    *

 

Ну вот. Я никому не нужен.

Прошла зима, пришла весна,

Но не сверкнёт мне «ряд жемчужин

Апрельской ночью» у окна,

И не появятся, как раньше,

В уставшей бредить голове

Мечты о будущем реванше,

О встрече в будущей Москве.

 

Бесчинствует парижский вечер,

Сады цветут наперебой...

Ну вот – не за горами встреча

Последняя: с самим собой.

 

 

*    *    *

 

О, жизни горькие года,

О, смерти страшные минуты.

Куда уйти? Сбежать куда?

Но солнце светит, как всегда,

Равно над Римом и Воркутой.

О чём же сетуете вы,

Наследники высокой доли,

Когда и волос с головы

Не упадёт без Божьей воли?

 

 

*    *    *

 

Я спросил старика у стены...

А. Блок

 

О ласкающей грусти, о свете,

Притаившемся в утренней мгле...

Что вы знаете, взрослые дети,

О кружащейся в небе планете,

Нам доверенной Богом Земле?

 

Летний зной был прозрачно беспечен.

Я спросил золотого юнца:

«Чьей безумной мечтой искалечен

Нимб открытого солнцу лица?»

 

Но он даже не бросил мне взгляда,

Улыбнулся и канул в рассвет, –

Тот, откуда неслась канонада,

Вой штурмующих небо ракет.

 

 

*    *    *

 

О раздвоении сознанья,

О планетарной чехарде

Я б написал воспоминания,

Но как печатать их и где?

 

Ведь люди – тухлая баранина

Или копчёные ослы,

И всё известно им заранее:

И катастрофы и балы.

 

О, Господи, не осуди,

К их изголовью низойди

И светлой благостью Твоею

Их огради и просвяти.

 

 

*    *    *

 

О, сколько их за эти годы,

Презревших смерть, забывших страх,

Дыханье каторжной свободы

Смело и превратило в прах.

 

Нас уверяют: это средство

Для светлых дней, для дней иных...

Но что за страшное наследство

Для нас, оставшихся в живых!

 

В подборке «Октября» (№ 8, 1989) 4-я строка:

Смело и обратило в прах.

6-я строка:

Для дней других, для дней иных…

 

 

*    *    *

 

О, страшный мир!

                               Не тот, что с содроганьем

Готовится к неслыханной войне,

А тот, иной, что в мёртвой тишине,

Как черви, точит тёмное сознанье.

 

А этот мир, чей каждый день и час

Пропитан злобой, завистью и мщеньем, –

Лишь бледное земное отраженье

Того, другого,

                        дремлющего в нас.

 

 

Вариант («Знамя», № 1, 1991):

 

О, страшный мир... Не тот, что с содроганьем

Готовится к неслыханной войне,

Но тот, другой, что в мёртвой тишине,

Как черви, точит тёмное сознанье...

 

А этот мир, где каждый день и час

Пропитан злобой, завистью и мщеньем –

Лишь слабое земное отраженье

Другого мира, дремлющего в нас.

 

 

*   *   *

 

О, этот город, этот холод,

Осенний ветер, вечер, мгла…

«Блажен, кто смолоду был молод»,

Блажен, кто верил в силу зла

 

И разуверился под старость.

И вот не верит ничему;

И нежно смотрится усталость

В его светлеющую тьму.

 

«Новый журнал», № 32, 1953

 

 

*    *    *

 

Одни надеются на Бога,

Другие слушают Москву.

А я в бессмысленной тревоге,

В тупом отчаянье живу.

 

Так бьётся в зыбком непокое

Пустая лодка. Где причал?..

Любовь? – А что это такое?

Друзья? – Простите, не слыхал.

 

Ранний вариант имеет эпиграф из В. Смоленского: «Мне трезвый мир невыносим», и 2-я строфа читается так:

 

Но старой клятвы не нарушу:

Не став ни это и ни то,

Я пронесу пустую душу

Сквозь эмигрантское ничто.

 

 

*    *    *

 

Он в задыхающихся строфах

Пророчил о Господнем Дне,

О небывалых катастрофах,

О третьей мировой войне.

 

Он в ночи дикие, глухие

Слова бессвязные шептал

И страшным именем – Россия

Грядущий хаос заклинал.

 

«Опыты», кн. вторая, Нью-Йорк, 1953

 

 

*    *    *

 

Опять наклоняется тайной

Над миром твоя тишина –

Великою тайной молчанья,

Чужая родная страна.

 

Великою тайной смиренья

И светом незримых огней,

Ещё не бывалых гонений,

Застенков и концлагерей.

 

1953

 

 

*    *    *

 

Осенний дождь стучится в окна.

Хочу заснуть и не могу.

А мыслей липкие волокна

Упрямо клеятся в мозгу.

 

Всё те же мысли, всё о том же,

На ту же тему, в ту же тьму:

«О Боже, Боже – почему?

Зачем, о милостивый Боже?»

 

 

*    *    *

 

От пораженья к пораженью,

От униженья к униженью,

Из тупика в другой тупик, –

 

И так от самого рожденья

«До тошноты, до отвращенья»,

До боли, ставшей монополией,

До белены.

                    Чего ж вам более?

 

«Октябрь», № 8, 1989

 

 

*    *    *

 

От снега поднимается сиянье,

Как будто звёзды на снегу горят,

Как будто розы, затаив дыханье,

Чуть слышно меж собою говорят:

 

– Проникни в тайну, скрытую от века,

Склонись к истокам первозданных рек.

Бог человеком был для человека,

Чтоб богом стал для Бога человек.

 

«Континент», № 27, 1981

«Знамя», № 1, 1991

 

 

ПАМЯТИ ГЕОРГИЯ ИВАНОВА

 

Всё в прах превратится, исчезнет,

Взорвётся, провалится в сон.

И я от такой же болезни,

Наверно, умру, как и он.

 

От рака или от простуды,

Назначенных нам по судьбе...

 

Почти отвращения к людям

И жалости к ним и к себе.

 

1964

 

 

ПАРИЖ

 

Осенним вечером парижским,

Когда, совсем как наяву,

Дома, соборы, обелиски

Бесшумно рушатся в Неву,

 

Когда в волшебном «как попало»

Плывут туманы и мечты

И отражаются в каналах

Венецианские мосты...

 

Парижским вечером туманным,

Вдоль Сены, у Консьержери,

Где расплываются нирванно

Неоновые фонари, –

 

И снова веет от лагуны

Потусторонним ветерком,

И Невский в мареве двулунном

Безлюдным стынет двойником, –

 

Люблю под пологом каштановым,

По набережной в огоньках

Бродя с Георгием Ивановым,

Поговорить о пустяках.

 

 

Вариант последней строфы:

 

Бродя под пологом каштановым,

В полусознанье, в полутьме,

Люблю с Иваном Карамазовым

Поспорить о добре и зле.

 

 

ПАРИЖСКАЯ ВЕСНА

 

Автобусов зелёные зарницы,

Автомобилей ангельские сны...

Весна, весна! С весною не ужиться:

Пришла весна, и нет уже весны.

 

Влюбляются налево и направо,

Целуются в метро и не в метро.

И теплится Божественная Слава

Над стойкою соседнего бистро.

 

«Русская мысль», 22.V.1953

 

 

*    *    *

 

Парижская сутолка, вечер,*

Сердец металлический стук...

Я знал лишь случайные встречи,

Залог неизбежных разлук.

 

А счастье мне даже не снилось,

Да я и не верил ему.

И всё-таки как-то прожилось,

Но как – до сих пор не пойму.

 

К. П. произносил именно «сутолка». В подборке журнала «Октябрь» (№ 8, 1989) слово «исправили», нарушив размер.

 

Ранний вариант второй строфы:

 

А счастье мне даже не снилось,

Да я и не верил ему.

И всё-таки что светилось

Сквозь ту непроглядную тьму,

И всё-таки как-то прожилось,

Но как – до сих пор не пойму.

 

 

*    *    *

 

Парижский штампованный вечер,

Сердец металлический стук...

Я знал лишь случайные встречи –

Залог неизбежных разлук.

 

Разлуки, измены, замены,

Влюблённость, любовь...

                                           Ну так что?

Такое ль сходило со сцены,

Торжественно канув в ничто.

 

И вот, приближаясь к расчёту,

Когда уже поздно шутить,

Я слышу: «Платите по счёту».

А если мне нечем платить?

 

 

*    *    *

 

Перевёрнут зелёный автобус,

Тротуары по звёздам пошли, –

Это кружится маленький глобус

Заблудившейся в небе Земли.

 

Это всё, что от жизни осталось:

Та же осень и та же весна...

Так когда-то война начиналась,

Так окончилась где-то война.

 

«Русская мысль», 22.V.1953

 

 

ПОДРАЖАНИЕ ПУШКИНУ

 

Пора, пора коньки отбросить –

Я семь десятков откатал.

В Сент-Женевьев* давно уносит

Мою тачанку третий шквал.

 

Русское кладбище в Сент-Женевьев-де-Буа, под Парижем.

 

 

*    *    *

 

Приходят и уходят сроки

Волной, сменяющей волну.

Но это тщетные уроки:

Мы всё равно идём ко дну.

 

Нам дно привычно: мы – подонки,

Отбросы века, болтуны.

Хоть разговоры наши звонки,

Но так же призрачны, как сны.

 

 

*    *    *

 

Провода, паровозы, пути –

Полустанок железнодорожный...

 

От других ещё можно уйти,

От себя убежать невозможно.

 

Поезд мается, время бежит,

Ветер сушит, и годы калечат...

 

И труднее становится жить.

Не с другими – с собою, конечно.

 

1977

 

Вариант («Октябрь», № 8, 1989):

 

Провода, паровозы, пути –

Полустанок железнодорожный...

От людей ещё можно уйти,

От себя убежать невозможно.

 

Поезд мается, время бежит,

Ветер сушит, и годы калечат...

И труднее становится жить

Не с людьми, а с собою, конечно.

 

 

*    *    *

 

Пронеслось, прошумело, промчалось…

И вот ни двора, ни кола.

И словно на память, осталась

В руке эта горсточка зла.

 

Совсем ни на что не похожа –

Так просто, бесформенный ком.

А вот улыбнётся прохожий,

И всё полетит кувырком.

 

 

*    *    *

 

Проходят дни. Меняется

     Всё виденное мной, –

Иное начинается

     Под солнцем и луной.

 

Иное, неизвестное,

     Стирающее в прах

Всё, что работой честною

     Мы строили в веках.

 

1950-е

 

 

*    *    *

 

Прошла, рассеялась гроза.

Но если ты живым остался

И не ослеп, не помешался –

То смерти не смотрел в глаза,

 

То смертью не был ты отмечен

И не постигнешь до конца

Ни ужаса последней встречи,

Ни тайны Божьего лица.

 

1950-е

 

 

*    *    *

 

Пускай горят, пускай летят пустыни!

Сегодня ты, а завтра я помру...

Мы позабыли, блудные, о Сыне,

Заканчивая нудную игру.

 

Застряли звёзды в рваной стратосфере,

Летит Земля в свинцовое ничто,

Готовится к отплытью на Цитеру

Из Валансьена шёлковый Ватто.

 

Сегодня день святого Всепрощенья.

Благоухает колокольный звон,

И не нарушат Высшего решенья

Какие-то Москва и Вашингтон.

 

 

Вариант («Континент», № 31, 1982):

 

Пускай горят, пускай летят пустыни –

Сегодня ты, а завтра я умру –

 

 

*    *    *

 

Пусть будет так. Мне ничего не надо, –

Года прошли, и жизнь берёт своё.

От Сены веет лёгкая прохлада,

Зовёт с собой, с тобой в небытиё.

 

Пусть будет так. Летят автомобили,

Скользят огни вдоль лунных берегов.

Пусть будет так, как будто мы любили

Друг друга в этом худшем из миров.

 

«Литературное обозрение», № 11, 1989

«Русская мысль», № 3870, 15 марта 1991

 

 

*    *    *

 

Пусть будет так, хоть быть могло иначе.

Но одного случиться не могло:

Не то чтоб жизнь была сплошной удачей,

Но чтоб хоть раз для смеху повезло...

 

Ложится ночь над сказочным Парижем,

Зажглись огни на place de l`Opéra.

Что ж – поплетусь: пора к себе под крышу,

А может быть, и вообще пора.

 

 

*    *    *

 

Распутин, распутье, распятье...

Как чётко пророчат слова!

Вы все – во Христе мои братья,

Мы все – Колыма и Москва.

 

Мы все – беспризорные дети

Когда-то волшебной страны,

На этом безрадостном свете

Под светом ущербной луны,

 

Струящей сквозь ветви сухие

На чёрную Сену огни.

Россия, стихи о России...

Да разве возможны они?

 

XI.1986

 

«Октябрь», № 8, 1989

 

Вариант («Континент», № 51, 1987):

 

Распутин, распутье, распятье...

Как чётко пророчат слова!

Вы все – во Христе мои братья,

Мы все – Колыма и Москва.

Живём, беспризорные дети,

Изгои волшебной страны,

На этом нерадостном свете,

Под светом ущербной луны,

Струящей сквозь ветви сухие

На чёрную Сену огни.

 

Россия, стихи о России...

Да разве возможны они?

 

 

См. «Россия... Стихи о России...»

 

 

*    *    *

 

Робкий вечер, как мальчик влюблённый,

Торопился, чтоб не опоздать,

Чтобы путник, путём утомлённый,

Мог спокойно и радостно спать.

 

И, с блаженной мечтой засыпая,

Он наутро, проснувшись, узнал,

Что лишь тот удостоится рая,

Кто в себе этот рай заключал.

 

«Октябрь», № 8, 1989

 

 

*    *    *

 

Россия... Стихи о России...

Как встарь, «бубенцами звеня...»

«Россия, стихия, мессия,

Мессия грядущего дня».

 

Как встарь, без конца, без предела,

«Пока загорится восток...»

Россия – Есенин и Белый,

Ахматова, Анненский, Блок.

 

Люблю ль тебя «странной любовью»?

Да я не люблю никакой.

Но связан я плотью и кровью

С тобой и с твоею судьбой.

 

Россия... Стихи о России...

Да разве возможны они?

 

Мелькают сквозь ветки сухие

Над чёрною Сеной огни.

 

1952

 

«Литературное обозрение», № 11, 1989

«Русская мысль», № 3870, 15 марта 1991

 

Вариант последних строк:

Ложатся сквозь ветки сухие

На чёрную Сену огни.

 

См. «Распутин, распутье, распятье…»

 

 

*    *    *

 

Савойский вечер тих и звёзден,

Сгорел малиновый закат,

И электрические грозди

Над спящим озером висят.

 

Дрожит, качаясь, каждый ярус,

И, состязаясь с тишиной,

Скользят каникулы, как парус,

Над отутюженной волной.

 

Так, киноплёнкой на экране,

Проходит вереница дней:

Всё – предрешённое заране

И после снятое на ней.

 

 

*    *    *

 

Сегодня день почти весенний,

Почти благословенный день:

Мне вспомнился Сергей Есенин,

Церков(а),* старенький плетень;

 

Пространства дикие, глухие,

Решётка каменной тюрьмы

И то, что некогда Россией

По-детски называли мы.

 

1953

 

* В рукописи последняя буква неразб.

 

 

 

*    *    *

 

Сегодня день почти вчерашний,

Почти преодолённый день.

С неотвратимостью всегдашней

Ложится от калитки тень.

 

И так безжизненно застыла

На скошенной траве она,

Как будто вечность наступила

И не окончилась война.

 

1950-е

 

«Октябрь», № 8, 1989

 

 

*    *    *

 

Сияет над Парижем мгла.

Глядит фонарь из-за угла:

     Мигнёт и покачнётся.

 

Гитара жалобно звенит,

За стойкой пьяница бубнит, –

     Икнёт и улыбнётся.

 

Он только что гулял в Москве

По льдами скованной Неве.

     Он всё ещё гуляет...

 

А ночь парижская светла,

Глядит в окно из-за угла

     И всё благословляет.

 

12.IX.1948

 

 

*    *    *

 

Л. Муравьёву

 

Славословлю тебя, Иоанн,

Иоанн изначального Слова!

Прославляю тебя, Иордан,

В одеянии неба ночного.

 

Лик Отца над тобой наклонён,

Хор созвездий тебя осеняет,

И об ангельских снах вспоминает

Убегающий сумрак времён.

 

1950-е

 

 

*    *    *

 

Слова в начале и слова в конце.

Слова о временном, слова о вечном.

Сердечные слова о бессердечном.

Слова о человеческом лице.

Бесчеловечные слова о человечном.

 

 

*    *    *

 

Смотрит танк глазницами пустыми...

Объясни мне – что такое зло?

Почему над добрыми и злыми

Солнце одинаково взошло?

 

– Милый друг, что мы о солнце знаем?

Посмотри: оно глядит на нас.

Но тотчас глаза мы закрываем,

Чтоб оно не ослепило глаз.

 

«Континент», № 37, 1984

 

7-я строка в подборке «Октября» (№ 8, 1989):

Но уже глаза мы закрываем,

 

 

*    *    *

 

Стихи из солнечного света,

Из красок, из полутонов,

Из невозможности ответа

На творческую тайну снов.

 

И в этом светопреставленье,

Мне кажется, я разгадал

Загадку неосуществленья

Всего, что так бездарно ждал.

 

 

*    *    *

 

Сумерки... Море... Любовь... Вдохновение...

Лунный пейзаж восхитительно мил.

Только, увы, это всё повторение

Старых, избитых, затасканных тем.

 

Все мы любили, страдали бессонницей,

Пили вино, толковали о зле...

Только с тех пор бронированной конницей

Чёрные годы прошли по земле.

 

Сумерки... Море... Вино... Вдохновение...

Каждый по-своему жизнь загубил.

Каждый по-своему, до отвращения,

И ненавидел, и нежно любил.

 

Вариант 2-й строки:

Небо парит и царит надо всем…

Последней строки:

И ненавидел, и страстно любил.

 

«Октябрь», № 8, 1989

«Литературное обозрение», № 11, 1989

 

 

*    *    *

 

Сырой рассвет и день потусторонний,

Над Сеной подозрительный туман.

На площади Согласия сегодня

Обломки снов уносит океан.

 

Из-под мостов клошары возникают,

И жизнь ползёт, и всё идёт, как шло:

Тут морду бьют, а там благословляют,

И видит Бог: «Всё хорошо зело».

 

 

Вариант («Континент», № 31, 1982):

 

Сырой туман и день потусторонний,

Над Сеной отвратительный туман.

На площади Согласия сегодня

Обломки снов уносит океан.

 

Из-под мостов клошары возникают,

Вползает жизнь в привычное русло:

Здесь морду бьют, а там благословляют –

И видит Бог: «Всё хорошо зело».

 

 

*    *    *

 

Так случается: сон очарованный,

Настоящее прячется вдруг,

И является край заколдованный,

Семицветный светящийся круг.

 

Торжествующе звуки проносятся –

Трибунал обвинительных снов, –

И у Слова молитвенно просятся

Стать словами смиренных стихов.

 

 

Вариант со 2-й строфой:

 

Повседневность, тоска и сомнения

Отступают в испуге назад,

И вступают перевоплощения –

Из минувшего сотканный ад.

 

 

*    *    *

 

Темнеет небо понемногу,

Ложатся тени на дома:

День позади – и слава Богу.

Я не сошёл ещё с ума.

 

И не повесился в уборной,

Иль, разогнав мотоциклет,

Какой-нибудь дорожкой горной

Не ахнул через парапет.

 

Напротив, я ещё куражусь:

Кому-то льщу, кому-то вру,

Чего-то жду. И не отважусь

Пресечь позорную игру.

 

Зане я понял непреложно,

Всё потеряв и всё сгубя,

Что если ненавидеть можно,

То только самого себя.

 

 

В ранней редакции (1958) последние строфы читались:

 

Напротив, я ещё куражусь

И средь газетной чепухи

Кому-то льщу, кому-то гажу,

Пишу какие-то стихи.

 

Хотя и знаю без сомненья,

Что рухнут все мои дела,

Чтоб лишь поэзия прошла

Сквозь очистительное тленье,

Сквозь ложь добра и призрак зла.

 

 

*    *    *

 

Теперь уж всё переменилось,

Всё навсегда оборвалось.

Глухой стеною отделилось,

Не удалось, не ужилось…

 

Не ужилось…

                        Так вот решенье,

Ответ, разгадка, приговор

Всему, что было до сих пор, –

Самовнушенью, самомненью.

 

1950-е

 

 

*    *    *

 

Терпи и жди, и всё осуществится...

А если я уже не в силах ждать?

Зачем же сердце продолжает биться,

Не хочет и не может перестать?

 

Затем, что есть и в неосуществленье

Осуществленье предопределенья –

Избранничества горькая печать.

 

«Литературное обозрение», № 11, 1989

 

 

*    *    *

 

Тобой замученные дети,

Детьми замученная ты, –

О, что безжалостней на свете

Твоей судьбы, твоей мечты.

 

Моя страна. О, буди, буди!

Да снизойдёт дамасский свет.

О, родина, молю о чуде.

Но чуда нет. Но чуда нет…

 

1953

 

Вариант 4-й строки («Знамя», № 1, 1991):

Твоей безжалостной судьбы?

 

 

*    *    *

 

Тот же вечер, тот же воздух

Те же миллионы раз.

Всё, как было, всё, как прежде,

Всё бессмертно, всё всегда:

Загорается надежда,

Обрывается звезда.

Жизнь плетётся понемногу,

Скучно, холодно стареть.

Есть, что вспомнить, слава Богу.

Значит, можно умереть.

 

Из «Поэмы с тремя неизвестными»

1950-е

 

 

ТОЧКА ЗРЕНИЯ

 

Всё в этом мире психология

И социальная среда:

Четвероногие, двуногие,

Собранья, сборища, стада.

 

Всё это только точки зрения

На то же самое явление.

 

А термоядерный накал

И прочие фантасмагории –

«Господство разума в Истории»,

Как Гегель некогда сострил.

 

«Русская мысль», № ?

 

См. «Не дай мне, Боже, впасть в отчаянье…»

 

 

*    *    *

 

     Ты говоришь: «поэзия», «любовь»...

Встаёт луна, на медный таз похожа,

И снова в жилах закипает кровь:

Опять весна.

                       «Ну, хорошо. И что же?»

 

     Всё это, друг, я знаю без тебя

И без тебя всё сознаю и вижу,

И даже то, что, всё навек сгубя,

Я тридцать лет пропьянствовал в Париже.

 

 

*    *    *

 

Ты мне больше не снишься. Наверно,

Мы с тобой рассчитались давно.

Всё продумано, всё правомерно,

Всё до ужаса предрешено.

 

Подытожены мысли и чувства,

Пересмотрены схватки с судьбой:

Раньше «так говорил Заратустра»,

А теперь – океанский прибой.

 

 

Вариант последней строки («Знамя», № 1, 1991):

В наши дни — океанский прибой.

 

*    *    *

 

Ты отошла в святые дали,

Я низошёл в свои грехи,

А у себя Сальвадор Дали

В Распятье претворял стихи.

 

Стихи из солнечного света,

Из красок, из полутонов,

Из невозможности ответа

На творческую тайну снов.

 

И в этом светопреставленье,

Мне кажется, я разгадал

Загадку неосуществленья

Всего, что так бездарно ждал.

 

«Русская мысль», №?

 

 

*    *    *

 

Ты помнишь, Алёша, пути в эмигрантщину,

Поездку на «Симке» без лишних манер,

Бутылку «Российской», слова без обманщины,

Крутой разговор на квартире у Р.?

 

Как много тогда было всё-таки сказано

За скромным столом в нашем споре до дна:

И пусть наши правды останутся разными,

Но боль за Россию осталась одна.

 

 

*    *    *

 

Завидую тебе: перед тобою дверь

Распахнута в восторг развоплощенья!

Георгий Иванов

 

Тысячелетья не было ответа,

И задавать вопрос уже смешно...

Врывается бездомная ракета

В открытое отчаяньем окно.

 

И гаснет мир в лучах чужого света...

 

Но если гибель миру суждена,

Как суждено нам всем уничтоженье,

Не всё ль равно – весна иль не весна,

Не всё ль одно – война иль не война

Таят в себе «восторг развоплощенья»? 

 

 

*    *    *

 

Ужель не слыша, не дыша,

В каком-то сне оцепенелом

Томится сорок дней душа

Над разлагающимся телом,

 

И рвётся в этот мир она,

Как надоедливый проситель, –

О, неужели так страшна

Её небесная обитель?

 

1953

 

«Континент», № 27, 1981

 

 

*    *    *

 

Уплыву от той развилки,

Где она сошла на берег.

Не разбил души-копилки?

Не устал в бессмертье верить?

 

Вот и помнить стало трудно

Мамы верную заботу:

– До сих пор не спишь ты? Утро!

Как же встанешь на работу?..

 

Не вернуть и в мире вечном

Незабытых несвершений.

Не увижу милой тени

В том обличье человечьем.

 

О, наивность детской веры

В матерьяльность наказаний!

Паруса моей галеры

Не наполнит свет мечтаний.

 

VIII.1987

 

В рукописи приписан эпиграф:

Я устала носить своё тело

Посреди суеты и печали.

 

 

*    *    *

 

Что, если все – о, все без исключенья! –

Христос, Лао-Цзе, Будда, Магомет,

Не то чтобы поверили виденьям,

А просто знали, что ответа нет,

 

Что никогда не будет воздаянья:

Т а м – пустота и ледяная тьма;

И лгали нам в безумье состраданья,

Чтоб жили мы, а не сошли с ума?

 

Вариант 4-й строки («Континент», № 37, 1984; «Знамя», № 1, 1991):

Но просто знали – что исхода нет,

 

Вариант предпоследней строки («Знамя», № 1, 1991):

И лгали нам в безумстве состраданья,

 

Вариант последней строки («Знамя», № 1, 1991; «Строфы века». Антология русской поэзии. Минск-Москва, 1995):

Чтоб жили мы и не сошли с ума?

 

 

*    *    *

 

Что смерть? Простая пересадка

Из мира этого в иной,

Где мы, хоть это и несладко,

Уже стоим одной ногой.

 

«Младенца ль милого ласкаю,

Уже я думаю» – дитя,

Тебе я место уступаю,

Но день придёт и для тебя.

 

Есть тайна страшная в Творенье,

Её не разрешить вовек

Ни торжеством, ни вдохновеньем,

И эта тайна – ч е л о в е к.

 

1988

 

«Знамя», № 1, 1991

 

 

ЮБИЛЕЙ

 

Всё, что жизнь мне обещала,

Разлетелось, прахом стало.

 

Всё, что мне судьба дала,

Уничтожено дотла.

 

Тридцать лет прожил в Париже.

Тридцатью годами ближе...

 

Вот теперь и попляши:

Легче будет для души.

 

 

*    *    *

 

Я в ссылке. Я в самом себе –

В зловонной выхлопной трубе,

В подполье Фрейда и Лакана,

На дне разбитого стакана,

Среди разбитого стекла,

В чистилище добра и зла.

 

Вот он – итог и завершенье

Вселенского столпотворенья,

Песчинки собственного «я»,

В державном вихре бытия.

 

«Континент», № 57, 1988

 

 

*    *    *

 

Я давно примирился со всем,

Я давно ко всему безразличен,

Как лакей, я со всеми приличен,

Как послушник, не спорю ни с кем.

 

Никаких доказательств не нужно,

И доказывать – просто смешно:

Предрассветное небо жемчужно,

Потому что  ж е м ч у ж н о  оно.

 

«Октябрь», № 8, 1989

 

Вариант 6-й строки:

Доказательство только смешно:

 

 

*    *    *

 

Я ем и пью, хожу в редакцию,

Пишу газетные статьи.

А между тем живу в абстракции,

В нирване, в полузабытьи.

 

Живу в тупом оцепенении,

Следя в полуночной тиши

За судорожным сердцебиением

Моей затравленной души.

 

 

*    *    *

 

Я жду письма, но от другой Марины.

Я жизнь люблю. Но разве это жизнь?

Поют гудки, блаженствуют витрины,

Клубится прах покинутых отчизн.

 

Но, может быть, прощенье – как отмщенье:

В конце концов – такое же клеймо...

И, заблудившись в перевоплощеньях,

Я позабыл, что получил письмо?

 

 

*    *    *

 

Я иду вдоль берега морского.

Волны спят. Чуть серебрится мгла.

Может быть, сегодня для другого

Ты письмо на почту отнесла?

 

Может быть, ты обо мне забыла:

Мало ли что грезится во сне?

Но за то, что ты хоть миг любила,

Навсегда останься музой мне.

 

Я иду. Я задыхаюсь морем.

Господи, какая синева!

Тихо всё, в синеющем просторе

Ночь вписала звёздные слова.

 

Милый друг, ты, может быть, далёко,

Может быть, ты в стороне чужой...

Я иду вдоль моря одиноко.

Я иду, и ты идёшь за мной.

 

 

*    *    *

 

Я медленно околеваю,

Торжественно схожу с ума

И с отвращеньем замечаю,

Что жизнь была сплошная тьма,

 

Сплошное светопреставленье,

Какой-то чёртов водевиль,

Бунтарство, самоопьяненье,

Разрыв-трава, бурьян, ковыль.

 

И это было, было, было,

И это есть, и есть, и есть.

Вот только память позабыла,

Кто оказал мне эту честь.

 

Ранняя версия:

 

Я медленно околеваю,

Схожу торжественно с ума,

Туманный вечер зазываю

За догоревшие дома.

 

И там, в горбатом переулке,

В безвестных улочках кривых

Брожу под смех и говор гулкий

Ещё оставшихся в живых.

 

Прислушиваюсь к разговору,

Почти касаюсь их тепла,

От восхитительного вздору

Душа становится светла

 

И унесёт с собой в могилу

Кривую улочку, дома,

Ночной туман и говор милый

Людей, спешащих в синема.

 

 

 

*    *    *

 

Я на год моложе Брежнева,

Старше Рейгана на пять.

Значит, выражаясь вежливо,

Мне и честь пора бы знать.

 

Раззнакомиться с политикой,

Перестать писать стишки

И заняться самокритикой,

Да замаливать грешки.

 

 

*    *    *

 

Я на старых заезженных клячах

Поднимался на русский Парнас.

Кто-то ляпнул статью об «удачах»,

Кто-то тявкнул: «Довольно без вас».

 

Да, ты прав, недовольный читатель:

Где там теннис и где твой футбол?

Где спортивных наград раздаватель,

Где поп-музыка, где рок-н-ролл?

 

Уж такая мне вышла планида –

На своих на двоих кочевать,

Восхищаться романом Майн Рида,

Афанасьева сказки читать.

 

 

*    *    *

 

Я написал стихи о Рафаэле

И позабыл.

                   Как будто не писал.

Над серым Лувром тучи розовели,

Кружились листья, вечер наставал.

 

Глухие сны от Сены поднимались,

Качались и ползли по мостовой,

И снилось мне:

                          склоняется Новалис

Над блюдом с мёртвой головой.

 

 

Примечание К. П. на рукописи: «Согласно антропософии Р. Штейнера, Иоанн Креститель перевоплотился в Рафаэля, а Рафаэль – в Новалиса».

 

 

*    *    *

 

Я наблюдаю человечество

В кино, на улицах, в метро,

И пролетарского отечества –

«Миролюбивое добро»,

Что забивают до истерики

Во все журналы и мозги.

А здесь – в Европе и в Америке –

Всё те же дантовы круги.

Но тот же вечер аметистовый,

Всё так же окнами горя,

Шуршит оранжевыми листьями

В последних числах октября.

 

 

*    *    *

 

Я никогда не чтил богатства

И славы тоже не искал,

Свободу, равенство и братство

Великодушно презирал.

 

Они ничто не изменили

И никому не помогли,

Туманным облаком скользили

Над скорбной участью Земли.

 

Как прежде, Ротшильд проплывает

В своём «Роллс-Ройсе» по Лоншан,

Клошар подвыпивший ныряет

В метро на свой ночной диван.

 

И так плетётся всё земное,

Звеном цепляясь за звено.

А прочее, а остальное...

Да и кому оно нужно?

 

1988

 

 

*    *    *

 

Я о любви почти не говорю,

А тем, кто говорит, не доверяю.

За всё, за всё тебя благодарю,

За всё, за всё тебя благословляю.

 

За этот вечер в комнате пустой,

За эту ветку, что в окно упала,

И за мечту, умершую мечтой,

Чтоб память о тебе не умирала.

 

1963

 

Первый вариант датирован августом 1951 г. и имеет посвящение «М. Л.». 2-я строфа читалась:

 

За этот вечер в комнате пустой,

За эту ветку, что к окну прижалась,

И что мечта осталась лишь мечтой

И никогда на землю не спускалась.

 

 

*    *    *

 

Я позабыл российские метели

И полюбил бургундское вино...

Но годы шли, столетия летели,

Мечты, как камни, падали на дно.

 

А звёздный свод по-прежнему недвижен,

В прохладный сумрак мчатся поезда,

И медленно над сказочным Парижем

Ложится ночь, как будто навсегда.

 

1950-е

 

 

*    *    *

 

«Я сослан в самого себя»*,

Я заключён в своё сознанье,

Я – вся огромность мирозданья

В песчинке собственного «я».

 

Я сослан в самого себя.

 

Я – концентрационный лагерь,

Я – Бухенвальд и Колыма,

Бунт в Будапеште, танки в Праге,**

Труп, догнивающий в овраге,

Я – Божий мир.

                           Я – жизнь сама.

 

Из А. Вознесенского.

** Строка добавлена в подборке «Континента», № 31, 1982.

 

 

*    *    *

 

Я так мелко, так скучно старею,

Стал придирчив, упрям и сварлив.

Были б деньги – махнул бы в Корею,

В Абиджан или в Тананарив.

 

Потому что известно с пелёнок:

Хорошо только там, где нас нет.

Это скажет вам каждый ребёнок,

Каждый русский и каждый поэт.

 

Потому что, – и это известно, –

Что проживши всю жизнь наобум,

Нам под старость становится тесно

От себя и от собственных дум.

 

«Континент», № 27, 1981  

 

Вариант первых строк («Строфы века». Антология русской поэзии. Минск-Москва, 1995):

Я так скучно, так мелко старею, –

Стал ворчлив, бестолков и болтлив,

 

 

 

*    *    *

 

Я устал от бесплодных мечтаний,

От людей, от друзей, от всего:

От полей и от каменных зданий, –

Я устал от себя самого.

 

Неужели за плотной доскою,

В вечном свете и в жизни иной,

Навсегда я останусь собою,

Отвратительно гаденьким мной?

 

 

*    *    *

 

Я хочу любви небывалой,

Любви не мужской и не женской.

З. Гиппиус

 

Я хотел бы мальчишкой-ветром

Заласкать тебя тёплым светом;

Налетая волною пенной,

Облизать тебя властью пленной.

 

Подарить золотистый вечер,

Тенью сосен упасть на плечи.

Ночью шарфом обнять за шею...

От мечты я уже шалею.

 

Иль... вином хочу впиться в губы.

Нет – плодом, чтоб кусали зубы.

 

Обволок бы тебя туманом,

Спутал ноги лиан арканом

И унёс в голубую келью,

Став навеки твоей постелью.

 

12 апреля 1986

 

 

Стихи из цикла «ИТАЛЬЯНСКИЕ НЕГАТИВЫ»

 

 

НА ДОРОГАХ ИТАЛИИ

 

Закат в полнеба занесён.

Георгий Иванов

 

Опять на дорогах Италии:

Порывисто дышит мотор.

Флоренция, Рим и так далее,

Неаполь, миланский Собор...

 

Блаженствует вечер каштановый,

Над Лидо в полнеба закат, –

Совсем, как в стихах у Иванова, –

Сгорает и рвётся назад.

 

Но мне ли теперь до Венеции,

До кружев её базилик,

Когда, оборвавшись с трапеции

В бессмыслицу, в старость, в тупик,

 

Я вижу: в конце траектории,

На стыке дорог и орбит, –

Огромное небо Истории

Последним закатом горит.

 

«Содружество», Вашингтон, 1966

«Октябрь», № 8, 1989

 

 

РИМ

 

На площади, перед Собором,

Июльский зной не растворим, –

Ложится медленным узором

На горизонт вечерний Рим.

 

Не так ли святотканной сетью,

Перегоняя ночь и день,

Ложилась на тысячелетья

Его апостольская сень?

 

Теперь же в бронзовом закате

Лишь тени зыбкие дрожат,

И о другом апостолате

Пророчит медленный закат:

 

О том, что сумраком незримым

Горящий Запад озарён,

И Первый Рим пред Третьим Римом

В священном трепете склонён.

 

«Содружество», Вашингтон, 1966

 

 

В ПУТИ*

 

Если лопнет передняя шина

Или тормоз на спуске сгорит

И слепая стальная машина

В побеждённое время влетит, –

 

Пусть застынут в легчайшем виденье

Луг зелёный и синяя твердь,

Потому что последним мгновеньем

Побеждаются время и смерть.

 

* Второе название: «На этапе»

 

«Содружество», Вашингтон, 1966

«Октябрь», № 8, 1989

 

 

ФЛОРЕНЦИЯ

 

Мне бессонится,

                            мне не лежится.

Канителятся мысли гурьбой.

Израсходовав все заграницы,

Я не знаю, что делать с собой.

За окном флорентийское небо,

А за ним петербургский рассвет.

Мне бы горсточку радости,

                                             мне бы

двухцилиндровый мотоциклет!

Чтоб в бессонницу,

                                 в небо,

                                              в Италию,

В Петербург,

                       в Петроград,

                                             в Ленинград,

И так далее,

                      и так далее...

Через дождь,

                       через снег, через град –

Прокатить бы по шпалам Истории,*

По тому, что ещё впереди:

По её винтовой траектории

В побеждённое завтра войти.

Чтоб из завтра взглянуть на Флоренцию,

На сравнявшийся с небом рассвет,

На полёты,

                     бунты,

                                конференции

наших кибернетических лет.

 

Мне не спится.

                          Мечты колобродят,

За окном всё забито весной:

Там огромное солнце восходит

Над моей легендарной страной.

 

«Содружество», Вашингтон, 1966

«Русская мысль», № 3870, 15 марта 1991

 

В подборке «Октября» (№ 8, 1989):

Прокатить бы по шпалам Италии,

 

 

 

ПОМПЕЯ

 

Мы пережили все помпеи,

Все геркуланумы прошли,

И вот дожили, вот дошли

До планетарной эпопеи,

Предельной участи Земли.

 

 

ВЕНЕЦИЯ

 

Ну вот, я в Венеции снова,

Хотя и неведомо мне,

Зачем прикоснулся Канова

К её запрещённой весне.

 

Зачем захотелось Беллини

О южных ночах позабыть

И музыкой красок и линий

Неверье своё подменить.

 

Зачем покачнулись каналы,

Зачем… Но не всё ли равно.

Потухли старинные залы,

Как перед сеансом кино.

 

И буря прошла по Парижу,

И где-то запели в трубу…

Так я сквозь Венецию вижу

Свою и чужую судьбу.

 

И нет ни каналов, ни зданий,

Ни снов, ни видений… И вот

По лунным волнам, на экране

Ночная гондола плывёт.

 

 

НЕАПОЛЬ

 

Над блоковскими ресторанами,

Над джазом в радужном порту,

Ночь кувыркается рекламами,

Играет в звёздную лапту.

 

Куда деваться от Италии?!

Вот если б только да кабы –

Уйти, сбежать от вакханалии

Своей же собственной судьбы...

 

А я мечтаю о Неаполе,

Кочую из кафе в кафе,

Стараюсь разобрать каракули

Неоновых аутодафе.

 

Так явь становится безумием,

Спиралью, радугой, витком

Над треугольником Везувия

В прохладном воздухе ночном.

 

«Содружество», Вашингтон, 1966

«Литературное обозрение», № 11, 1989

 

 

ВОЗВРАЩЕНИЕ

 

Солнце, море,

                         мечты и дороги...

Гулкий сумрак резных кампанил:

Счастье было совсем на пороге,

В дверь стучалось.

                                 Но я не пустил.

Мимо! Мимо!

                         Мелькают пейзажи,

Задыхается мотоциклет.

Ветер вскинется, грудью наляжет,

Отшвырнёт фиолетовый след.

 

И невольно глаза закрывая:

Сто,

        сто двадцать,

                               сто сорок!..

А вдруг?..

Над Венецией ночь кружевная

Начертила серебряный круг,

 

Захлебнулась неоновым блеском,

Провалилась сквозь тысячи лет,

И наутро проснулась на Невском,

Поджидая февральский рассвет...

 

Так, под нервную дробь ундервуда,

Возникают былые года,

Появляются из ниоткуда

И, срываясь, летят в никуда,

 

Исчезая кривым силуэтом

За мазками оранжевых крыш.

 

Под косым электрическим светом

Вижу стрелку и надпись: ПАРИЖ.

 

«Содружество», Вашингтон, 1966

«Октябрь», № 8, 1989

 

Вариант 1-й строки:

Море, горы. Мечты и дороги…

21-й строки:

И проснулась в растрелльевских залах,

 

 

ИЗ ПОСЛЕДНИХ СТИХОВ*

 

 

*    *    *

 

Горы как горы. Река как река.

Люди как люди. Тоска как тоска.

 

Те же дороги, поля, города:

Всё, как и было, и всё, как всегда.

 

Те же и то же. Лишь мы изменились:

Стали постарше. Сгрустились, смирились.

 

Всё, как и было, и всё, как всегда:

Где-то, кому-то пришла череда –

 

Разом, без спросу. Не ждал, не гадал.

Даром.

             А прочее – литература.

Мало тебе, барабанная шкура?

 

1991

 

Эта подборка из шести стихотворений, (включающая в себя, как выяснилось по рукописям, текст 1952 года) была предоставлена К. П. газете «Русская мысль» и стала его последней публикацией.

 

 

*    *    *

 

Какая-то странная странность:

Ни грусть, ни любовь, ни тоска.

 

Её принимаю как данность,

Как музыку, как облака.

 

Скитанья, блужданья, сознанье,

Чужие бездушные зданья,

 

За ложь и за правду борьба.

 

И те же ненужные знанья:

Волшебная участь раба.

 

 

*    *    *

 

Осенний день давил своею грудой,

Как на гору ползущий грузовик.

Осенний день уже не верил в чудо

И позабыл, что в чуде он возник.

 

Что он затем был сотворён богами,

Незабываем и неистребим,

Чтоб мы могли посильными трудами

Творить грядущий Иерусалим.

 

(VIII.1952. Сервоз)

 

 

*    *    *

 

Судьба человека –

Из ночи в ночь.

М. Хайдеггер

 

Совсем не страх уничтоженья,

Не ужас перед пустотой

Встают в моём воображенье

Неодолимою чертой.

 

Но как прожить существованьем,

Из ночи тянущимся в ночь,

И эту ночь не превозмочь

Ни верой, ни умом, ни знаньем?

 

 

*    *    *

 

М. Т.*

 

Он был моим вечерним светом,

Он совестью моею был.

На все вопросы был ответом,

Хотя бы потому, что жил.

 

1991

 

Михаилу Туроверову (сын известного казачьего поэта, погибший в автомобильной аварии незадолго до смерти К. П.).

 

 

*    *    *

 

Что ж? Если так – почему бы и нет?

Страшен, конечно, немного  т о т  свет.

 

Но ведь и люди немного смешны –

Каждою ночью им видятся сны.

 

Правда, бывают и ночи без снов...

Ну, не проснёшься и будешь таков:

 

Ночь или вечность – не всё ли равно,

Если бессмертие предрешено.

 

___________________________________________________________

 

Комментарии, варианты и разночтения: Александр Радашкевич.

 

 

 


 
Вавилон - Современная русская литература Журнальный зал Журнальный мир Персональный сайт Муслима Магомаева Российский Императорский Дом Самый тихий на свете музей: памяти поэта Анатолия Кобенкова Международная Федерация русскоязычных писателей (МФРП)