Кирилл Померанцев. ПОЛНЫЙ КОРПУС СТИХОТВОРЕНИЙ
* * *
А всё-таки в страдании есть смысл –
Таинственный и страшный смысл страданья:
Как птица, бьётся каторжная мысль
О ледяные стены мирозданья.
Но так же медленно встаёт луна,
И в царственном покое нерушимы
Над чёрною Голгофой тишина
И звёзды над сожжённой Хиросимой.
Вариант («Грани», № 44, 1959):
Нам хочется найти в страданье смысл,
Таинственный и страшный смысл страданья.
Как сердце, бьётся каторжная мысль
О ледяные стены мирозданья.
Но так же медленно встаёт луна,
И в царственном сиянье нерушимы
Над чёрною Голгофой тишина
И звёзды над сожжённой Хирошимой.*
* По-французски «Хиросима» произносится «Ирошима».
В третьей версии («Континент», № 27, 1981)
1-я строка: Но, может быть, в страдании есть смысл
3-я строка: Как мячик, бьётся каторжная мысль
Ранний вариант:
Но, может быть, в страдании есть смысл,
Таинственный и страшный смысл страданья?
Как в клетке, бьётся каторжная мысль
О ледяные стены мирозданья.
Но нет исхода и ответа нет:
Кругом всё тот же чахлый полусвет
Казённого, штампованного знанья.
* * *
А за окошком – только кошки,
Великосветские коты,
Метафизические крошки
Онтологической мечты,
В которой нет ни категорий,
Ни силлогизмов, ни апорий, –
Всего, чем логика сильна
(И с нею – Александр Зиновьев)...
Но мне понятнее раздолье:
Рубить сплеча и пить до дна!
Вот почему наш мир трёхмерный,
С трёхмерной слякотью мозгов,
Мне кажется – пусть равномерной,
Но всё же участью скотов.
* * *
А может быть, совсем не надо
Надеяться, чего-то ждать
И клёны векового сада
С блаженной грустью вспоминать...
Быть может, лучшая награда –
Уметь забыть, уметь устать,
Уметь, как в детстве, крепко спать.
«Русская мысль», № ?
* * *
Бегу под проливным дождём,
Мы целый день бежим куда-то
И целый день чего-то ждём,
Как будто страшная расплата
Висит над каждою судьбой.
Но бой последний не потерян.
А человек?
Он маловерен,
Он так устал.
Он бьёт отбой.
* * *
Бог увидал: «всё хорошо зело»,
И в день седьмой почил от дел творенья.
Но человек, его предназначенье –
Пройти сквозь мрак, отчаянье и зло.
Так день восьмой был создан во Вселенной,
День грешников и блудных сыновей,
Дабы по истечении всех дней
Была на небе радость совершенней.
В подборке «Октября» 2-я строка:
И в день седьмой почил от дней творенья.
«Октябрь», № 8, 1989
Вариант 4-й строки: Творить разврат, насилие и зло.
6-й строки: День мытарей и блудных сыновей.
* * *
Богоносец... Скорей чертоносец,
Зачумлённый блатною судьбой,
Гениальный беспутный уродец.
И вот всё же – ты мой, а я – твой.
Погляди, что ты сделал с собою
В мёртвой хватке за будущий рай,
Как покрыл планетарной тюрьмою
Свой бескрайний, безвыходный край.
О, святая, немая бездонность
Пустоты эмигрантского дня...
Я в тебе, ты – моя обречённость,
Ты во мне – обречённость твоя.
3.XI.1985
«Русская мысль», № ?
«Октябрь», № 8, 1989
* * *
Бывает так: встаёт тревога,
Глухая спутница тоски,
И щупальцами осьминога
Сожмёт холодные виски.
И в тишине почти могильной,
Подушку нервно теребя,
Неисправимый и бессильный,
Ты встретишь самого себя
Лицом к лицу: все помышленья,
Каким ты стал, каким мог быть.
Чтоб с сладострастьем отвращенья
Всё оправдать и всё простить.
Вариант последней строки: Всё оправдать и всё забыть.
В подборке «Октября» (№ 8, 1989) после 7-й строки:
Увидишь самого себя.
Всего насквозь.
Все помышленья,
Каким ты стал,
каким мог быть.
Чтоб с сладострастьем отвращенья
Всё оправдать и всё простить.
* * *
Был некий день. Я шёл, блуждая,
Дорогой вечной мерзлоты,
Уже почти не различая
Границы яви и мечты.
Всё было непривычно ново,
Стирался прошлого итог...
И вдруг: «В начале было Слово,
И это Слово было Бог!»
1988
* * *
Быть может, на другой планете
Иль на какой-нибудь звезде
Не знают маленькие дети
О холоде и о нужде.
И если, правда, во вселенной
Есть мир, не ведающий зла,
Где радость каждая нетленна
И каждая душа светла,
То это вечное сиянье –
О, знаете ли вы о том? –
Земным обязано страданьям
Своим небесным торжеством.
1958
Вариант:
Быть может, на другой планете
Иль на какой-нибудь звезде
Не знают маленькие дети
О голоде и о нужде,
И херувимы величаво
Средь мирового торжества
Поют немеркнущую славу
Неведомого Божества.
И это дивное сиянье, –
О, знаете ли вы о том? –
Земным обязано страданьям
Своим небесным торжеством.
* * *
В вечерний предзакатный час,
Когда и сердце бьётся глуше,
Мне страшно вглядываться в вас,
О, человеческие души.
Мне кажется, что вся земля,
Со всей набухшею в ней кровью,
Со всей тоской, со всею болью,
Застенком стиснула меня.
Как будто пробили куранты
Отбой надеждам и мечтам,
И я, как тень, плетусь за Дантом
По девяти его кругам.
Вариант 11-й строки: И я, как тень, бреду за Дантом
В подборке «Октября» (№ 8, 1989) «исправили»:
И я, как тень, плетусь за Данте
* * *
В каком-то полуобалденье,
Не то в аду, не то в бреду,
Вдруг, словно головокруженье,
Ложится звёздное смиренье
На золотую ерунду.
Бежит минута за минутой
Блаженной микротишины,
И кажется мне почему-то,
Что все мы будем спасены.
«Строфы века». Антология русской поэзии. Минск-Москва, 1995
* * *
В кафе, у стойки, за пустым стаканом
Усталый путник сладко задремал.
Спускался вечер ангелом туманным,
Иконы на витринах рисовал.
И это было так необычайно,
Что все смотрели, точно в забытьи
На путника, на огненные пятна,
Но сходства так и не могли найти.
«Русская мысль», № ?
* * *
В ногах такая же усталость,
И так же горбится спина.
А жизнь? Что – жизнь?
Такая малость,
И всё-таки она нужна.
Нужна, чтобы испить до дна
Нам уготованную чашу,
Распутицу земную нашу
От древа райского вкусить
И жизнь в проклятье превратить.
* * *
В этот день я когда-то родился...
Но постойте. Здесь что-то не то.
Неужели я жить согласился
В этом виде и в этом пальто?
Или кто надо мной насмеялся –
Обещал, а потом испугался,
А потом...
Но не всё ли равно,
Если знать ничего не дано.
На рукописи пометка К. П.: «Доскажи!»
* * *
Взошла луна. В сиянии ночном
Безмолвна необъятность океана,
Как будто благодатная нирвана
Сошла на мир с его ненужным злом,
Как будто мир блаженно почивает,
Не ведая, что сам в себе таит.
Так человек: он – то, что он скрывает,
О чём он никогда не говорит.
1986
«Знамя», № 1, 1991
Вариант («Континент», № 27, 1981):
* * *
Как иногда в безмолвии ночном
Спокойна беспредельность океана –
Как будто серебристая нирвана
Сошла на мир с его ненужным злом.
Как будто мир блаженно почивает,
Не ведая, что сам в себе таит…
Так человек: он то, что он скрывает,
О чём он никогда не говорит.
* * *
Войди, как, бывало, входила,
Взгляни, как умела смотреть.
Неважно, что жизнь не простила
И не научила стареть.
Неважно, что те же страницы
Лежат между мной и тобой, –
Уедем, сбежим за границу,
Уйдём в океанский прибой.
И там превратимся в круженье,
В поэзию, в солнечный блик:
Ведь ты – моё воображенье,
А я – твой послушный двойник.
В рукописи пометка: «Из старых».
ВОСЬМОЙ ДЕНЬ
Он без заката, без рассвета,
Сын вечности глухонемой,
Как сумасшедшая комета
Над потрясённою Землёй –
Сулит нам в головокруженье,
Сорвавшись вихрем с крутизны,
Невероятные виденья,
Ещё не снившиеся сны.
Он сдавлен волей человечьей
Парламентов и площадей,
Свободой всех противоречий,
Всей обречённостью своей.
Так, у предельного порога,
Кончается двадцатый век:
И ради человекобога
Оставлен Богочеловек.
Всё решено и всё случайно:
Так, на заре Восьмого дня
Явил свой лик необычайный
Носитель света и огня.
На рукописи пометка: «Носитель света – Люце Ферум – Люцифер, библейский дьявол, а не сатана».
* * *
Вот и всё...
– волшебное решенье.
Страшновато только:
ну, а вдруг
Не конец потом, а продолженье,
И всё тот же там порочный круг,
Те же сны, такие же желанья,
Тот же спор с безжалостной судьбой.
И не стать проклятому сознанью
Никогда блаженной пустотой.
«Октябрь», № 8, 1989
* * *
Всё безвыходно решено,
А может быть, и не решалось.
Но так от века суждено:
Жизнь прожита. И вот осталось
Сознанья каменное дно.
Оно, как спёртое дыханье,
Как головная боль, оно –
Глухое, каменное дно
Невыносимого сознанья.
«Возрождение», № 63, март 1957
* * *
Всё в мире проходит. Всё в мире прошло.
И, как говорится, травой поросло,
Великодержавной травою забвенья, –
Крушенье основ и другие явленья:
Бессмыслица зла и бессилье добра,
Скитанья и жизнь на авось, на ура,
А всё-таки как-то прошло, прожилось –
Порой на ура, а порой на авось.
«Знамя», № 1, 1991
* * *
Все говорят о будущей войне,
О невозможном сосуществованье,
А вот поэты пишут о вине,
О женщинах, о розах, о сиянье.
Вино и женщины… И розам нет конца.
Сияет ночь над звёздною рекою…
Блаженный мир, блаженные сердца
Застывших в летаргическом покое.
* * *
Всё как прежде, – Россия, Америка...
Будет или не будет война?
Тишина. Вдоль Лазурного берега
Шелестит, рассыпаясь, волна.
Всё как прежде. Ничто не меняется:
Тот же звёздный спускается мрак.
Человек умирать собирается,
А посмотришь – и выжил чудак.
1974
* * *
Всё пройдёт, всё сбудется с годами…
Но, быть может, ночи я не спал,
Чтобы были лучшими стихами
Те стихи, что я не написал.
«Континент», № 27, 1981
* * *
«Всё это было, было, было»,
И это всё прошло, прошло.
И даже память позабыла
Тех дней бессмысленное зло.
Так жизнь пройдёт – и не заметишь,
Но за последнею чертой
Не то ужасно, что т а м встретишь,
А то, что принесёшь с собой.
1977
«Октябрь», № 8, 1989
«Строфы века». Антология русской поэзии. Минск-Москва, 1995
В ранней редакции 2-я строфа читалась:
Да, всё мгновенно, всё случайно:
Мелькнёт – и нет. А я живу –
Почти совсем необычайно,
Почти совсем, как наяву.
* * *
Всем, кто ко мне сегодня не зашёл,
как на рожденье в том году заклятом;
кто мнит себя богатым – нищ и гол,
и другу ближнему – врагом заклятым.
Кто полуприходил в полулюбви,
в полдружбе, эгоизма эпикризе;
и кто теперь, не с теми, визави –
неразрешённый диссонанс в репризе.
Тот, вычеркнут из книги, всё же тщит,
тому корона обернётся схимой…
Всем вам сегодня рад я сообщить,
что пусто з д е с ь , а т а м любовь – взаимна.
18.Х.1988
* * *
Вспоминаю о том, чего не было:
Как когда-то я ездил в Москву,
Там встречал Мандельштама и Белого,
Вместе с ними смотрелся в Неву.
Осип что-то бубнил про Боэция,
Чем-то был недоволен Андрей,
А в Неве отражалась Венеция
Вензелями своих фонарей.
А потом мы с тобою уехали,
Если помнится, в Капаманду*.
Небо полнилось звёздными эхами,
Гималаями в снежном бреду.
«Несказанное, синее, нежное...» –
То, чего я не знал никогда:
За бедой торопилась беда
В пустоте бытия неизбежного.
* Так в оригинале.
Вариант («Континент», № 37, 1984):
Вспоминаю о том, чего не было:
Как когда-то я ездил в Москву,
Там встречал Мандельштама и Белого,
Вместе с ними смотрелся в Неву.
Осип что-то бубнил про Боэция,
Чем-то был недоволен Андрей,
А в Неве отражалась Венеция
Вензелями своих фонарей.
Проплывали виденья гондолами –
Петербург, Петроград, Ленинград...
Чувства маялись, разум безмолвствовал,
Принимая имперский парад.
А потом мы с тобою уехали,
Как мне помнится, в Капаманду,
Небо полнилось звёздными эхами,
Гималаями в снежном бреду.
«Несказанное, синее, нежное»,
То, чего я не знал никогда:
За бедою спешила беда
В окаянстве житья зарубежного.
* * *
Выхожу из дома: гул автомобилей,
Стёкла магазинов, вывески, огни...
Мы когда-то тоже рысаками были,
Пили и любили. Прожигали дни.
Мы когда-то тоже...
Но не всё равно ли,
Где и что мы пили, как любили мы?
Были да уплыли – от своей же доли,
От родных метелей северной зимы.
«Русская мысль», № ?
* * *
Горный вечер робко пробивался...
Нам уже пора спускаться вниз:
От реки густой туман поднялся
И в прозрачном воздухе повис.
Тихо всё. Среди снегов застывших,
Слышишь, точно листья шелестят:
Это души никогда не живших
С душами умерших говорят.
1952
«Русская мысль», № ?
«Знамя», № 1, 1991
* * *
Горы как горы. Река как река.
Скука, сонливость, безделье, тоска.
Всё, как и раньше, как было, как есть.
«Всем в кабаке одинакова честь».
Так в своё время Иванов писал.
Видно, немало он в жизни видал.
Только он нам ничего не сказал.
В маленький гробик с собою забрал.*
1991
* К. П. рассказывал, что при перезахоронении Г. Иванова с юга Франции на русское кладбище под Парижем Ирина Одоевцева была поражена тем, что его останки были сложены в небольшой ящик.
Вариант:
Горы как горы. Река как река.
Люди как люди. Тоска как тоска.
Всё, как и было и будет всегда.
Где-то кому-то пришла череда:
Сразу, без спроса, не ждал, не гадал, –
Даром досталось и даром отдал.
Даром, а прочее – литература.
Вот и ответ, барабанная шкура.
См. вариант «Из последних стихов».
* * *
Горячий ветер листья сушит,
Проносит пыль по мостовой.
В мясных торжественные туши
Сверкают жирной белизной.
А мы с тобой бредём неспешно,
Толкуем о добре и зле –
На этой маленькой и грешной,
Очаровательной Земле.
Вариант первой строфы:
Горячий воздух листья сушит,
Проносит пыль по мостовой.
В мясных торжественные туши
Сверкают сытой желтизной.
* * *
Народу русскому: я Скорбный Ангел Мщенья.
М. Волошин
Да, иногда стихи мне удавались,
Но, к сожаленью, только иногда:
Из-под пера ватагой вырывались
Слова и звёзды, рифмы и года.
И проносились головокруженьем
По всем мечтам и всем воображеньям,
По Риму, по Парижу, по Москве,
Чтобы застыть в слепящей синеве.
А день-то, день! – сплошное вдохновенье:
Перемешались звёзды и слова.
И надо всем, как Скорбный Ангел Мщенья,
Монблан в снегах, как в ризах Божества!
1985
«Октябрь», № 8, 1989
* * *
Да, конечно, Шекспир и Бетховен,
Пирамиды, Миланский собор.
Да, конечно, наш мир баснословен,
Нежен сумрак сиреневых гор...
Тихо плещется мутная Сена,
Шелестит под мостами вода
Под осенние скрипки Верлена,
Под бегущие в темень года.
14.Х.1950
* * *
Двум не бывать, одной не миновать:*
Все будем там, откуда нет возврата.
И страшно мне друзей переживать.
Того любил, с тем ссорился когда-то,
И все стоят, как будто наяву.
И стыдно мне, что я ещё живу.
* Стихотворение из письма Булату Окуджаве от 17.VII.1970.
См. «Приложения».
ДЕМОН
Я – бунт, я – бред, я – отрицанье,
Я – бич из света и огня,
Я – огненное отрицанье
Зарницы будущего дня.
Я – трубный голос революций,
Я – сокрушенье всех основ,
Благополучий, конституций,
Спокойных дум и тихих снов.
* * *
Догнивают опавшие листья,
Обнажённые ветви дрожат.
Вечер пишет оранжевой кистью
Над Парижем огромный закат.
Словно всё навсегда изменилось,
Позабылось, исчезло вдали...
И вечернее небо светилось
Занимавшимся светом Земли.
Ранний вариант:
Догорают опавшие листья,
Почерневшие ветки дрожат.
Осень пишет оранжевой кистью
Над Парижем огромный закат.
Словно всё навсегда разрешилось,
Позабылось, исчезло вдали.
И огромное небо светилось
Занимавшимся светом Земли.
* * *
Дождик, дождик. Серебряный дождик.
С каждой каплей полней океан.
С каждой каплей серебряный дождик
Переходит в прозрачный туман.
И туманное утро нежнее,
Словно иней, белеет роса:
С каждой жизнью земля зеленее,
С каждой смертью синей небеса.
«Литературное обозрение», № 11, 1989
* * *
Дождь хлюпает упорно и отважно,
Бежит по улицам всклокоченный народ...
Но разве в этом суть, но разве это важно,
Что руку протянул смеющийся урод?
И для чего искать какое-то значенье
В очередной газетной болтовне,
Когда в момент тупого отвращенья
Санкт-Петербург увидел я во сне?
1988
* * *
Если бездна в тебя заглянула,
Значит, долго ты в бездну смотрел.
Значит, от нестерпимого гула
Оторваться ты не захотел.
Или, может быть, сил не хватило,
Или воля, слабея, сдала –
И кромешная мгла осветила
То, что память безжалостно жгла.
Вариант последних строк:
И кромешная мгла воскресила
Помышленья, слова и дела?
Всё, что память безжалостна жгла.
* * *
Есть в море остров педерастов –
Такой же остров, как Лесбос,
С такой же мукою контрастов
И с той же музыкой мимоз.
Такой же остров, как другие, –
В тяжёлой влажности ночей
Он светится, как панагия, –
Блаженный, горестный, ничей.
Там нет ни бедных, ни богатых,
Ни радостных, ни грустных нет.
И нет в чём-либо виноватых,
Нет поражений, нет побед.
Вариант 8-й строки: Среди мерцающих свечей.
Вариант последней строки: Хоть в чём-нибудь счастливых нет.
* * *
Живи и ничего не требуй,
Молитвами не оскорбляй
Тебе сияющего неба
И каждый день благословляй.
Всё решено и всё прекрасно:
Будь чист, как голубь, мудр, как змей.
Гляди, как солнце светит ясно
Над скорбной родиной твоей.
1950
* * *
Живу во сне, живу в абстракции,
В каком-то бешеном кино,
В сплошном бреду, в цепной реакции,
Но знаю – всё предрешено:
От гениальности до пошлости,
От самой плёвой ерунды
До унизительной похожести
Чужой и собственной беды.
ЗА МОГИЛЬНОЙ ЧЕРТОЙ
Всё это, может быть, и было
И не было. Не всё ль равно.
И сердце, может быть, любило,
Как это сердцу суждено.
И жизнь пройдёт, и не заметишь,
Но за могильною чертой
Не то ужасно, что там встретишь,
А то, что принесёшь с собой.
«Возрождение», № 19, январь-февраль 1952
* * *
За половину жизнь перевалила
И выдохшейся странницей бредёт.
Но, что прошло, не стало сердцу мило,
И не милее то, что настаёт.
А та мечта, что не сумела сбыться
И навсегда осталась только сном,
Сияет, как огни из окон «Ритца»
В глухую ночь на площади Вандом.
1950-е
ЗВЕЗДА
Пусть кажется ненужною борьбою
Вся наша жизнь, но светит, как всегда,
Над каждой человеческой судьбою
Ея неповторимая звезда.
Не потому, что жизнь полна сомненья,
Что страшен мир и пуст, как никогда.
Но для того, чтоб в райские селенья
Могла вернуться каждая звезда.
16.VII.1951
«Возрождение», № 25, январь-февраль 1953
* * *
И всё-таки я верю в чудо.
И всё-таки я чуда жду:
Из ничего, из ниоткуда,
На счастье или на беду –
Уж я не знаю, как случится,
Да и не всё ли мне равно –
Ворвётся глупая жар-птица
В моё мансардное окно,
И с ней – созвездий миллиарды,
Сорвавшись, хлынут напролом,
И рухнет вся моя мансарда
С её мансардным барахлом.
Иль проще: подводя итоги
Калейдоскопу бед и лет,
Слетит ли как-нибудь с дороги
Взбесившийся мотоциклет,
И канут в бездну ледяную
Надежды, радости, печаль...
А окровавленную сталь
Свезут на свалку городскую.
«Континент», № 37, 1984
«Литературное обозрение», № 11, 1989
* * *
…И проносятся воспоминания
Чехардой карусящихся* лет:
Карусели, измены, изгнания,
Явь и сон, наважденья и бред.
Много видел я в жизни, и много
Было в ней и затмений, и бурь,
Торжества своего и чужого,
Серость и голубая лазурь.
Были встречи, волшебные встречи,
И кого только я не встречал –
Был я ими, как чудом, отмечен:
Мориак, Адамович, Шагал
И, конечно, Георгий Иванов,
Бунин, Ремизов, Сартр, Бовуар,
Беседовский, Шаляпин, Бажанов…
Встречи – это божественный дар.
А в Лионе, в Сопротивленье, –
Оно чудом сквозь жизнь пронеслось, –
Ведь для немцев я был преступленьем.
А я жил на ура, на авось,
Как ребёнок, со смертью играя,
И, как видите, не проиграл.
Всё, что мог, я у жизни забрал,
Не стесняясь и не отдавая.
* Так в рукописи.
* * *
И ты когда-то в ужасе спросил
О смысле, о бессмыслице, о Боге.
Осенний день блаженно моросил,
Кружились листья на большой дороге...
Как листья, осыпаются года,
И кружатся в огне воспоминанья.
И ночь ложится – нежно, как всегда,
Сквозь сумрак негасимого сознанья.
Вариант последней строки:
Сквозь сумерки блаженного незнанья.
«Русская мысль», № ?
* * *
Исцели меня в жизни моей,
Исцели пред концом страшных дней,
Дай остаток прожить ради славы Твоей
И возлей на меня благодатный елей.
Я погряз во грехе, я в зловонной тюрьме.
Даже имя Твоё я боюсь написать.
Исцели, если ты не устал исцелять.
* * *
Как будто на белой упавшей звезде,
Зелёная ёлка стоит на кресте.
Весёлые свечи на ёлке горят,
И звёзды цветные развешаны в ряд.
Закрой же глаза и открой их потом –
И станет зелёная ёлка крестом,
Огромным крестом в мировой пустоте,
И розы венком расцветут на кресте.
«Русская мысль», № ?
* * *
Как вечером ложится мгла,
Так иногда ложатся думы
На этот мир добра и зла,
Осенний, пепельно-угрюмый.
И нет ответа ничему,
Кругом молчанье ледяное.
Так мыслей тьма ночную тьму
Двойной объемлет пеленою.
* * *
Как звёздные тени, ложатся
Осенние листья в саду.
И мне начинает казаться,
Что сам я по звёздам иду.
И звёзды горят под ногами,
Как будто сквозь холод и зло
Осеннее тихое пламя
На скорбную землю сошло.
* В подборке «Октября» (№ 8, 1989) 5-я строка:
И звёзды горят подо мною,
* * *
Как много прожито, как мало пережито...
Жизнь тянется, как в церкви лития.
И кажется, что вот уже раскрыты
Державные врата небытия.
И имена, когда-то дорогие,
Мы повторяем, словно в забытье,
Как будто снова, в юности, в России,
В несущей нас над пропастью ладье.
* * *
Как отвратительно стареть
Так невпопад, так неумело,
И, сгорбившись, у печки греть
Своё слабеющее тело.
И всё же верить и любить,
Как будто молодость всё длится,
И ничего не позабыть,
И ничему не научиться.
1956
Вариант 3-й строки: И, съёжившись, у печки греть
В подборке «Октября» (№ 8, 1989) 1-я строка:
Как унизительно стареть
6-я строка: Как будто молодость продлится,
* * *
Как унизительно убоги
Все наши склоки и дела,
И смехотворны эти тоги
Вершителей добра и зла.
Но перед царственным закатом
Смиренно голову склоним:
Нет правых. Все мы виноваты,
Все миром мазаны одним.
«Знамя», № 1, 1991
«Русская мысль», № 3870, 15 марта 1991
* * *
Какая нежность в утреннем тепле,
В ещё не поднимавшемся тумане.
Как в голубой, чуть розоватой мгле
Причудливы бесформенные зданья.
А я твержу ненужные слова
О смысле, о бессмыслице, о страхе,
И кружится невольно голова,
Под топором лежащая на плахе.
IV.1949
* * *
Когда-нибудь – о, я уверен в этом! –
В глухую ночь открою я окно
И вдруг увижу: серебристым светом
До горизонта всё освещено.
Как будто в тишине природы спящей
Нездешний занимается рассвет.
И это будет не от звёзд сходящий,
Но к звёздам поднимающийся свет.
Ранняя версия имеет незначительные разночтения, посвящение «Н. Ж.» и датирована 30.XII.1951.
* * *
Когда с годами выучимся мы
Стареть и ничему не удивляться,
И знать, что от сумы и от тюрьмы
Никто из нас не вправе зарекаться,
Что все мы жалкие слепые бедняки,
Развратники, растратчики и воры,
Растратившие жизнь на пустяки,
На ничего не стоящие споры, –
Тогда, быть может, в ледяном поту,
В отчаянье, не знающем названья,
Сквозь эту глухоту и немоту
Сверкнёт и нам последнее сиянье –
Звезда, сорвавшаяся в пустоту.
* * *
Когда цветут парижские каштаны
Над головой влюблённых и зевак,
Мне кажется – блаженная нирвана
Сошла на мир сквозь повседневный мрак.
И царствует святое безразличье
Над поясом научной мерзлоты.
Какой восторг! Какое сверхвеличье!
О, человек, когда б ты знал, КТО ты!
1985
Вариант 7-й строки:
О, человек – какое сверхвеличье!
* * *
Конечно, умирать не хочется,
Конечно, надоело жить...
Но час придёт и не отсрочится –
Свечу придётся потушить.
И вот предстанет жизнь прошедшая:
Земная радость и печаль...
О, юность, юность сумасшедшая,
Тебя одну мне будет жаль.
* * *
Кто вызвал в этот мир меня
Из пустоты небытия
И бросил в нищету и холод,
И смысл в страдании нашёл?
Я видел всё, я всё прошёл:
Надеялся, когда был молод,
Потом надеяться устал,
Потом и верить перестал.
О, страшный мир! Так, леденея,
Года последние бегут.
Так листья осенью желтеют
И, с веток падая, гниют.
* * *
Куда уйти от неизбежности,
От разговоров о войне,
От права сильного, от нежности
Весны, ворвавшейся ко мне.
Свершится всё, что предназначено,
Воскреснут все, кому не лень…
А мы с тобой о всякой всячине
Готовы спорить целый день.
Перебираем все возможности:
Одна ли жизнь иль не одна?
А тут, без всякой осторожности,
В окно врывается весна
И в восхитительной небрежности
Перемещает явь и сны.
Ну, как уйти от неизбежности –
Войны, войны… весны, весны?
* * *
М. Л.
Ложится вечер в нежности неясной,
Двоится память в сумерках времён.
И Божий мир, по-новому прекрасный,
Как будто заново был сотворён.
И нет уже ни радости, ни горя,
Прозрачный опускается покой
На землю, на утихнувшее море,
На память о тебе, на облик твой.
1950-е
* * *
Любая чушь, любое приключенье
Под старость представляются сложней.
Всё хочется добраться до корней,
Найти всему своё предназначенье.
И только на предельной высоте –
В блаженнейшем из снов, в святом смиренье –
Все вопрошенья, все недоуменья
В божественной сольются простоте.
* * *
Люблю перекрёсточный веер
Штурмующих дали дорог –
Дорог, уходящих на север,
На запад, на юг, на восток.
Люблю их графически строгий,
Ритмически песенный лад:
Дороги, повсюду дороги,
Дороги вперёд и назад.
Дороги в безвестье, в не знаю,
Дороги, как линии рук...
Давай я тебе погадаю,
Мой воображаемый друг.
Давай мы с тобой помечтаем,
Давай мы с тобой улетим.
В Италию. Хочешь в Италию?
В Неаполь, в Милан или в Рим?
Давай превратимся в движенье,
В поэзию, в солнечный блик:
Ведь ты – моё воображенье.
А я – твой послушный двойник.
Люблю, приближаясь к итогам,
Под жизни стихающий шум
В вечернюю мглу по дорогам
Бездумно лететь наобум.
«Октябрь», № 8, 1989
М. В. АБЕЛЬМАН
Милый вечер, тёплый и радушный;
Опустилась радуга дугой…
Милый друг, нам в этой жизни душно,
Но пока не знаем мы другой.
Мы от жизни взяли всё, что можно,
И замкнулись в собственном кругу.
Но на сердце оттого тревожно,
Что теперь мы у неё в долгу:
У травы, которую мы мяли,
У зверей, замученных для нас,
У земли, которую топтали
И чей хлеб едим мы каждый раз.
Милый друг, нам кажется порою,
Столь ничтожным всё, чем мы живём:
Ведь т у д а уносим мы с собою
Только то, что з д е с ь мы раздаём.
«Возрождение», № 23, сентябрь-октябрь 1952
* * *
Меня уж нет. Меня не существует.
Остался лишь оптический обман,
Забывший вовремя рассеяться туман,
Степная пыль, кружащаяся всуе.
И вообще – существовал ли я
Самой в себе неповторимой тварью
Иль, только вспыхнув, растворился гарью
В космической тревоге бытия?
Всё – прах, всё – тлен: мечты, надежды, сроки...
Бесстрастна леденеющая высь,
И в чёрный бархат вписанные строки
Уже в посмертный пурпур облеклись.
«Континент», № 37, 1984
«Знамя», № 1, 1991
* * *
Мне снова снился всевозможный вздор:
Что я карабкаюсь на Гималаи,
Что разрешён неразрешимый спор
О Боге, о бессмертии, о рае.
Я видел флорентийские дворцы,
Где спят атласно-кружевные дожи
И нежатся святые мертвецы,
Безликие шагреневые рожи.
Мне чудилось шуршание беды
В фантасмагории двойного зренья,
И я среди всей этой чехарды
Не то творец, не то её творенье.
«Октябрь», № 8, 1989
Вариант 6-й строки:
Где спят пурпурно-кружевные дожи
* * *
Мне совершенно безразлично, –
Что неприлично, что прилично,
Что тошнотворно, что смешно:
Мне совершенно всё равно.
Что помню? Вереницу войн
И вереницу революций,
Глухой аэропланный вой
Да невозможных конституций
Крушение наперебой.
Блажен,
кто этой жизни рад,
Кто каждый миг благословляет.
Но тот блаженнее стократ,
Кто цену всем блаженствам знает
И чашу смерти, как Сократ,
Благоговейно выпивает.
«Октябрь», № 8, 1989
Ранний вариант:
Мне совершенно безразлично,
Что неприлично, что прилично,
Что разрешается, что нет,
На чём вертится этот свет,
И пусть вертеться продолжает.
Хочу остаться сам собой,
С своей душой, своей судьбой
И с тем, что свет не принимает.
* * *
Ах, если б только да кабы!
Георгий Иванов
Мои друзья, мои планеты,
О, спутники моей судьбы!
Где вы теперь?
О, где, где ты?
Ах, если б только да кабы –
Хоть на единое мгновенье…
Но дни бегут,
ползут года
И гибнут в «пропасти забвенья»,
В невозвратимом,
в никогда.
«Новый журнал», № 84, 1966
* * *
Мокропогодится. Дорога
Неузнаваемо пуста.
Во рту от выпитого грога
Чуть сдавленная тошнота.
Так вот оно – существованье:
Прогулочки, автомобиль
Да неуёмного сознанья
Всё разлагающая гниль.
* * *
Я сказал: вы – боги...
Псалом 81, 6
Мы ждали всю жизнь напролёт,
Надеялись, верили в Бога,
Но время упрямо ползёт,
И вечность стоит у порога.
И вот разлетелись, как дым,
Все чаянья, все ожиданья.
Но мы ни о чём не грустим, –
Мы боги, мы тихо летим
В морозную ночь мирозданья.
1953
«Русская мысль», № 3870, 15 марта 1991
* * *
На исходе двадцатого века
В лабиринте космических трасс –
Чем пополнили мы картотеку
Барабанных, штампованных фраз?
Декларации, лозунги, речи...
Смена вех и дорог без конца...
Чем приблизили лик человечий
К лучезарному лику Отца?
Лёгкой дымкой небесная слава
Поднималась над стойкой бистро,
И в Париже Булат Окуджава
Что-то пел о московском метро.
Вот она, эта малая малость,
Чем, воистину, жив человек,
Что ещё нам от Света осталась
В наш ракетно-реакторный век.
Постараемся ж не задохнуться,
Добрести, доползти, додышать,
Этой малости не помешать,
Предпоследнему дню улыбнуться.
«Октябрь», № 8, 1989
* * *
На улице качается фонарь,
Качается, как он качался встарь,
И на камнях маячит жёлтый блик,
Как он маячить издавна привык.
Я, обернувшись, щурюсь на него,
Как будто не случилось ничего
И за годами годы не прошли,
Меж фонарём и мною не легли.
И всё, как прежде: тот же жёлтый блик
И улица, ведущая в тупик.
* * *
Над снегом в ночи беспредметной
Натянута тонкая нить.
Качаюсь. И вот незаметно
Меня начинает тошнить.
Тошнить от родных и знакомых,
Тошнить от друзей и врагов,
От скромных тошнить и нескромных,
От умных и от дураков.
Тошнить от больших и от малых,
От трижды ничтожного «я»,
Тошнить от газет и журналов,
От светом палящего дня.
С излишком заполнивши квоту
Всего пережитого мной,
Теперь превращаюсь я в рвоту,
Блестящую на мостовой.
Вариант последних строк:
Тошнить от газет и журналов,
Тошнить от еды и питья.
Тянуть ту же лямку-работу,
Заросшую горькой судьбой…
И сам превращаешься в рвоту,
Растёртую на мостовой.
* * *
Над чёрной землёю забрезжил рассвет.
Сквозь ставни пробился чахоточный свет.
А мы всё о том же: «Права и свободы...
Вселенская ночь... окаянные годы...
Разгул лагерей и застенки тюрьмы...
Вот если бы только... вот если бы мы,
Готовые к жертвам, готовые к бою...»
И как же мы были довольны собою!
НАДЕЖДА
Идут года, и нет просвета.
Года прошли, и счастья нет.
Не возражай и помни это, –
Таков издревле белый свет.
Всё решено и всё прекрасно.
Будь чист, как голубь, мудр, как змей.
Смотри, как солнце светит ясно
Над страшной родиной твоей.
«Возрождение», № 16, июль-август 1951
* * *
Налей чайку, и если можно – крепче.
Без сахара, и коньячку подлей.
Ты думаешь, с годами будет легче?
С годами будет много тяжелей.
«Русская мысль», № 3870, 15 марта 1991
* * *
Напряжённая скука вокзала,
Уходящие вдаль поезда…
Этой жизни нам много и мало,
Эту жизнь не изжить никогда…
Впереди, как всегда, безнадёжность,
Позади навсегда тишина,
И ложится усталая нежность
Сквозь оранжевый сумрак окна.
1950-е
* * *
Настанет день
иль ночь настанет,
Когда мне будет всё равно –
Луна ли в комнату заглянет
Иль солнце озарит окно.
Тогда, спокойный и свободный,
К столу привычно подойду
И в книге приходно-расходной
Черту большую проведу.
Чтоб знать: в моих стихах безвестных
Я, странствуя среди живых,
Творил ли ангелов небесных
Иль «демонов глухонемых».
«Октябрь», № 8, 1989
* * *
Начинаются дожди.
Дождик, дождик, подожди:
Мне ещё так много надо
Солнца, ласки и тепла.
Жизнь цвела, да отцвела.
Ну, а всё же сердце радо
Золотой оправе сада,
Листьям в пурпурном огне,
Эмигрантской болтовне
О борще, что ели прежде,
И о крепнущей надежде,
Что и мы одержим верх –
После дождичка в четверг.
* * *
Пострадать нужно, пострадать.
Ф. Достоевский
Не в атомную катастрофу,
Не в благоденствие людей –
Я верю только лишь в Голгофу
Бессмертной родины моей.
Голгофа значит – Воскресенье.
Но прежде – нисхожденье в ад:
Сквозь Ленинград и Сталинград,
Сквозь тьму и мерзость запустенья
Российской сволочи парад.
«О Ты, пространством бесконечный»,
Благослови на крестный путь,
Чтоб этот мир бесчеловечный
Очеловечить как-нибудь.
1988
«Континент», № 57, 1988
В ранней версии присутствовала 1-я строфа:
Ну вот, мне ничего не надо:
Прошла зима, пришла весна,
И пиренейская прохлада
Благоухает у окна.
См. «Ну вот. Я никому не нужен…».
Вариант («Континент», № 31, 1982):
Мне больше ничего не надо:
Встаёт ущербная луна,
И пиренейская прохлада
Благоухает у окна.
Ни в атомную катастрофу,
Ни в благоденствие людей,
Я верю только лишь в Голгофу
Бессмертной родины моей.
Голгофа значит – Воскресенье…
* * *
Не гнусавит попик деревенский
«Господи, спаси!»
Разгулялся Петька Верховенский
По святой Руси.
Лютый ветер кружит по дороге,
Липкий снег столбом.
Смотрит в поле Николай Ставрогин
Каменным лицом.
Шигалёв подсчитывает трупы,
Как игрок – очки;
Сузились безжалостно и тупо
Тусклые зрачки.
Федька силу каторжную мерит:
«Ох, как разойдусь!»
Помолись, кто в Бога ещё верит,
За шальную Русь.
Ранний вариант:
БЕСЫ
Не гнусавит попик деревенский
«Господи, спаси!»
Разгулялся Петька Верховенский
По святой Руси.
Зимний ветер кружит по дороге,
Белый снег кольцом.
Смотрит в поле Николай Ставрогин
Каменным лицом.
Шигалёв подсчитывает трупы,
Как игрок – очки;
Сузились бессмысленно и тупо
Узкие зрачки.
Федька силу каторжную мерит:
«Вот как развернусь!»
Помолись, кто в Бога ещё верит,
За святую Русь.
* * *
Не Горбачёв страною правит
И не Центральный комитет,
И «перестройка» не исправит
Итог семидесяти лет.
И «гласность» делу не поможет,
Трубя хоть тысячами труб,
Когда над всей страной вельможит
Набальзамированный труп.
1988
Вариант предпоследней строки («Строфы века», Антология русской поэзии. Минск-Москва, 1995):
Пока над всем и вся вельможит
В предисловии к подборке в «Строфах века» Е. Евтушенко ошибочно предполагает: «Последнее стихотворение публикуемой подборки – вероятно, последнее и в жизни Померанцева; автограф составитель получил от автора».
* * *
Не дай мне, Боже, впасть в отчаянье,
Но посоветуй – как не впасть,
Какому ввериться мычанью,
В какую провалиться пасть.
А дни летят. Не стало Брежнева,
В Париже правит Миттеран,
Но всё решительно по-прежнему –
Кабул, Варшава, Тегеран
И прочие фантасмагории –
Мир «без руля и без ветрил»:
«Господство разума в истории»,
как Гегель некогда сострил.
«Континент», № 37, 1984
См. Точка зрения
* * *
Не дивно ль в солнечном закате,
В сиянье или в полумгле
Увидеть чёрное распятье
Огромной тенью на земле?
Увидеть всю судьбу людскую,
Где каждый путь есть крестный путь,
И эту логику стальную
Очеловечить как-нибудь.
* * *
Не оттого мне отвратительно,
Что жизнь – тупик, тоска, тюрьма,
Что это даже удивительно,
Как, не сойдя ещё с ума,
Я что-то делаю, работаю,
Чего-то жду, кому-то вру,
Хоть и не верю ни на йоту я
В осточертевшую игру,
Что знаю сам неукоснительно:
Надежды все свелись к нулю, –
Но оттого мне отвратительно,
Что я и эту жизнь люблю.
* * *
Не удалась. Совсем неважно,
По чьей вине не удалась.
Лишь первый раз признаться страшно,
Что жизнь напрасно пронеслась.
И до сих пор напрасно длится.
А для того, чтоб умереть,
Совсем не стоило родиться
И уж тем более стареть.
1955
* * *
Нет, Михаил Сергеич, нет,
Беда отнюдь не в хулиганстве,
Не в разгильдяйстве и не в пьянстве,
Но в том, что коммунизм отпет.
Отпет всемирно и всеславно,
На Красной площади, державно.
Но цел ещё его скелет –
Итог семидесяти лет.
1988
* * *
Нет, я поверить не могу,
Что ты и я, все наши споры,
Весь этот мир, все эти горы –
Простой процесс в моём мозгу.
И, глядя из окон экспресса,
Мы не Савойю узнаём,
А те же самые процессы
В твоём мозгу или в моём.
* * *
Ни на кого не обращать вниманья,
Ни с кем не спорить и не говорить,
Хранить тебе лишь вверенное знанье
И за него Творца благодарить.
Оно подобно глади океана,
Чуть внятному шуршанию травы,
Безоблачному торжеству Монблана
На фоне первозданной синевы.
1988
* * *
Ну вот, приближаются сроки,
Прошедшее строится в ряд,
И жизни «печальные строки»
Всё ярче и ярче горят.
Они, словно глыбы, нависли:
Ни выжечь, ни смыть, ни стереть.
Они – неотступные мысли,
Державно ведущие в смерть.
1988
Вариант 6-й строки: Ни сжечь их, ни смыть, ни стереть…
«Литературное обозрение», № 11, 1989
«Русская мысль», № 3870, 15 марта 1991
* * *
Ну вот. Я никому не нужен.
Прошла зима, пришла весна,
Но не сверкнёт мне «ряд жемчужин
Апрельской ночью» у окна,
И не появятся, как раньше,
В уставшей бредить голове
Мечты о будущем реванше,
О встрече в будущей Москве.
Бесчинствует парижский вечер,
Сады цветут наперебой...
Ну вот – не за горами встреча
Последняя: с самим собой.
* * *
О, жизни горькие года,
О, смерти страшные минуты.
Куда уйти? Сбежать куда?
Но солнце светит, как всегда,
Равно над Римом и Воркутой.
О чём же сетуете вы,
Наследники высокой доли,
Когда и волос с головы
Не упадёт без Божьей воли?
* * *
Я спросил старика у стены...
А. Блок
О ласкающей грусти, о свете,
Притаившемся в утренней мгле...
Что вы знаете, взрослые дети,
О кружащейся в небе планете,
Нам доверенной Богом Земле?
Летний зной был прозрачно беспечен.
Я спросил золотого юнца:
«Чьей безумной мечтой искалечен
Нимб открытого солнцу лица?»
Но он даже не бросил мне взгляда,
Улыбнулся и канул в рассвет, –
Тот, откуда неслась канонада,
Вой штурмующих небо ракет.
* * *
О раздвоении сознанья,
О планетарной чехарде
Я б написал воспоминания,
Но как печатать их и где?
Ведь люди – тухлая баранина
Или копчёные ослы,
И всё известно им заранее:
И катастрофы и балы.
О, Господи, не осуди,
К их изголовью низойди
И светлой благостью Твоею
Их огради и просвяти.
* * *
О, сколько их за эти годы,
Презревших смерть, забывших страх,
Дыханье каторжной свободы
Смело и превратило в прах.
Нас уверяют: это средство
Для светлых дней, для дней иных...
Но что за страшное наследство
Для нас, оставшихся в живых!
В подборке «Октября» (№ 8, 1989) 4-я строка:
Смело и обратило в прах.
6-я строка:
Для дней других, для дней иных…
* * *
О, страшный мир!
Не тот, что с содроганьем
Готовится к неслыханной войне,
А тот, иной, что в мёртвой тишине,
Как черви, точит тёмное сознанье.
А этот мир, чей каждый день и час
Пропитан злобой, завистью и мщеньем, –
Лишь бледное земное отраженье
Того, другого,
дремлющего в нас.
Вариант («Знамя», № 1, 1991):
О, страшный мир... Не тот, что с содроганьем
Готовится к неслыханной войне,
Но тот, другой, что в мёртвой тишине,
Как черви, точит тёмное сознанье...
А этот мир, где каждый день и час
Пропитан злобой, завистью и мщеньем –
Лишь слабое земное отраженье
Другого мира, дремлющего в нас.
* * *
О, этот город, этот холод,
Осенний ветер, вечер, мгла…
«Блажен, кто смолоду был молод»,
Блажен, кто верил в силу зла
И разуверился под старость.
И вот не верит ничему;
И нежно смотрится усталость
В его светлеющую тьму.
«Новый журнал», № 32, 1953
* * *
Одни надеются на Бога,
Другие слушают Москву.
А я в бессмысленной тревоге,
В тупом отчаянье живу.
Так бьётся в зыбком непокое
Пустая лодка. Где причал?..
Любовь? – А что это такое?
Друзья? – Простите, не слыхал.
Ранний вариант имеет эпиграф из В. Смоленского: «Мне трезвый мир невыносим», и 2-я строфа читается так:
Но старой клятвы не нарушу:
Не став ни это и ни то,
Я пронесу пустую душу
Сквозь эмигрантское ничто.
* * *
Он в задыхающихся строфах
Пророчил о Господнем Дне,
О небывалых катастрофах,
О третьей мировой войне.
Он в ночи дикие, глухие
Слова бессвязные шептал
И страшным именем – Россия
Грядущий хаос заклинал.
«Опыты», кн. вторая, Нью-Йорк, 1953
* * *
Опять наклоняется тайной
Над миром твоя тишина –
Великою тайной молчанья,
Чужая родная страна.
Великою тайной смиренья
И светом незримых огней,
Ещё не бывалых гонений,
Застенков и концлагерей.
1953
* * *
Осенний дождь стучится в окна.
Хочу заснуть и не могу.
А мыслей липкие волокна
Упрямо клеятся в мозгу.
Всё те же мысли, всё о том же,
На ту же тему, в ту же тьму:
«О Боже, Боже – почему?
Зачем, о милостивый Боже?»
* * *
От пораженья к пораженью,
От униженья к униженью,
Из тупика в другой тупик, –
И так от самого рожденья
«До тошноты, до отвращенья»,
До боли, ставшей монополией,
До белены.
Чего ж вам более?
«Октябрь», № 8, 1989
* * *
От снега поднимается сиянье,
Как будто звёзды на снегу горят,
Как будто розы, затаив дыханье,
Чуть слышно меж собою говорят:
– Проникни в тайну, скрытую от века,
Склонись к истокам первозданных рек.
Бог человеком был для человека,
Чтоб богом стал для Бога человек.
«Континент», № 27, 1981
«Знамя», № 1, 1991
ПАМЯТИ ГЕОРГИЯ ИВАНОВА
Всё в прах превратится, исчезнет,
Взорвётся, провалится в сон.
И я от такой же болезни,
Наверно, умру, как и он.
От рака или от простуды,
Назначенных нам по судьбе...
Почти отвращения к людям
И жалости к ним и к себе.
1964
ПАРИЖ
Осенним вечером парижским,
Когда, совсем как наяву,
Дома, соборы, обелиски
Бесшумно рушатся в Неву,
Когда в волшебном «как попало»
Плывут туманы и мечты
И отражаются в каналах
Венецианские мосты...
Парижским вечером туманным,
Вдоль Сены, у Консьержери,
Где расплываются нирванно
Неоновые фонари, –
И снова веет от лагуны
Потусторонним ветерком,
И Невский в мареве двулунном
Безлюдным стынет двойником, –
Люблю под пологом каштановым,
По набережной в огоньках
Бродя с Георгием Ивановым,
Поговорить о пустяках.
Вариант последней строфы:
Бродя под пологом каштановым,
В полусознанье, в полутьме,
Люблю с Иваном Карамазовым
Поспорить о добре и зле.
ПАРИЖСКАЯ ВЕСНА
Автобусов зелёные зарницы,
Автомобилей ангельские сны...
Весна, весна! С весною не ужиться:
Пришла весна, и нет уже весны.
Влюбляются налево и направо,
Целуются в метро и не в метро.
И теплится Божественная Слава
Над стойкою соседнего бистро.
«Русская мысль», 22.V.1953
* * *
Парижская сутолка, вечер,*
Сердец металлический стук...
Я знал лишь случайные встречи,
Залог неизбежных разлук.
А счастье мне даже не снилось,
Да я и не верил ему.
И всё-таки как-то прожилось,
Но как – до сих пор не пойму.
* К. П. произносил именно «сутолка». В подборке журнала «Октябрь» (№ 8, 1989) слово «исправили», нарушив размер.
Ранний вариант второй строфы:
А счастье мне даже не снилось,
Да я и не верил ему.
И всё-таки что светилось
Сквозь ту непроглядную тьму,
И всё-таки как-то прожилось,
Но как – до сих пор не пойму.
* * *
Парижский штампованный вечер,
Сердец металлический стук...
Я знал лишь случайные встречи –
Залог неизбежных разлук.
Разлуки, измены, замены,
Влюблённость, любовь...
Ну так что?
Такое ль сходило со сцены,
Торжественно канув в ничто.
И вот, приближаясь к расчёту,
Когда уже поздно шутить,
Я слышу: «Платите по счёту».
А если мне нечем платить?
* * *
Перевёрнут зелёный автобус,
Тротуары по звёздам пошли, –
Это кружится маленький глобус
Заблудившейся в небе Земли.
Это всё, что от жизни осталось:
Та же осень и та же весна...
Так когда-то война начиналась,
Так окончилась где-то война.
«Русская мысль», 22.V.1953
ПОДРАЖАНИЕ ПУШКИНУ
Пора, пора коньки отбросить –
Я семь десятков откатал.
В Сент-Женевьев* давно уносит
Мою тачанку третий шквал.
* Русское кладбище в Сент-Женевьев-де-Буа, под Парижем.
* * *
Приходят и уходят сроки
Волной, сменяющей волну.
Но это тщетные уроки:
Мы всё равно идём ко дну.
Нам дно привычно: мы – подонки,
Отбросы века, болтуны.
Хоть разговоры наши звонки,
Но так же призрачны, как сны.
* * *
Провода, паровозы, пути –
Полустанок железнодорожный...
От других ещё можно уйти,
От себя убежать невозможно.
Поезд мается, время бежит,
Ветер сушит, и годы калечат...
И труднее становится жить.
Не с другими – с собою, конечно.
1977
Вариант («Октябрь», № 8, 1989):
Провода, паровозы, пути –
Полустанок железнодорожный...
От людей ещё можно уйти,
От себя убежать невозможно.
Поезд мается, время бежит,
Ветер сушит, и годы калечат...
И труднее становится жить
Не с людьми, а с собою, конечно.
* * *
Пронеслось, прошумело, промчалось…
И вот ни двора, ни кола.
И словно на память, осталась
В руке эта горсточка зла.
Совсем ни на что не похожа –
Так просто, бесформенный ком.
А вот улыбнётся прохожий,
И всё полетит кувырком.
* * *
Проходят дни. Меняется
Всё виденное мной, –
Иное начинается
Под солнцем и луной.
Иное, неизвестное,
Стирающее в прах
Всё, что работой честною
Мы строили в веках.
1950-е
* * *
Прошла, рассеялась гроза.
Но если ты живым остался
И не ослеп, не помешался –
То смерти не смотрел в глаза,
То смертью не был ты отмечен
И не постигнешь до конца
Ни ужаса последней встречи,
Ни тайны Божьего лица.
1950-е
* * *
Пускай горят, пускай летят пустыни!
Сегодня ты, а завтра я помру...
Мы позабыли, блудные, о Сыне,
Заканчивая нудную игру.
Застряли звёзды в рваной стратосфере,
Летит Земля в свинцовое ничто,
Готовится к отплытью на Цитеру
Из Валансьена шёлковый Ватто.
Сегодня день святого Всепрощенья.
Благоухает колокольный звон,
И не нарушат Высшего решенья
Какие-то Москва и Вашингтон.
Вариант («Континент», № 31, 1982):
Пускай горят, пускай летят пустыни –
Сегодня ты, а завтра я умру –
* * *
Пусть будет так. Мне ничего не надо, –
Года прошли, и жизнь берёт своё.
От Сены веет лёгкая прохлада,
Зовёт с собой, с тобой в небытиё.
Пусть будет так. Летят автомобили,
Скользят огни вдоль лунных берегов.
Пусть будет так, как будто мы любили
Друг друга в этом худшем из миров.
«Литературное обозрение», № 11, 1989
«Русская мысль», № 3870, 15 марта 1991
* * *
Пусть будет так, хоть быть могло иначе.
Но одного случиться не могло:
Не то чтоб жизнь была сплошной удачей,
Но чтоб хоть раз для смеху повезло...
Ложится ночь над сказочным Парижем,
Зажглись огни на place de l`Opéra.
Что ж – поплетусь: пора к себе под крышу,
А может быть, и вообще пора.
* * *
Распутин, распутье, распятье...
Как чётко пророчат слова!
Вы все – во Христе мои братья,
Мы все – Колыма и Москва.
Мы все – беспризорные дети
Когда-то волшебной страны,
На этом безрадостном свете
Под светом ущербной луны,
Струящей сквозь ветви сухие
На чёрную Сену огни.
Россия, стихи о России...
Да разве возможны они?
XI.1986
«Октябрь», № 8, 1989
Вариант («Континент», № 51, 1987):
Распутин, распутье, распятье...
Как чётко пророчат слова!
Вы все – во Христе мои братья,
Мы все – Колыма и Москва.
Живём, беспризорные дети,
Изгои волшебной страны,
На этом нерадостном свете,
Под светом ущербной луны,
Струящей сквозь ветви сухие
На чёрную Сену огни.
Россия, стихи о России...
Да разве возможны они?
См. «Россия... Стихи о России...»
* * *
Робкий вечер, как мальчик влюблённый,
Торопился, чтоб не опоздать,
Чтобы путник, путём утомлённый,
Мог спокойно и радостно спать.
И, с блаженной мечтой засыпая,
Он наутро, проснувшись, узнал,
Что лишь тот удостоится рая,
Кто в себе этот рай заключал.
«Октябрь», № 8, 1989
* * *
Россия... Стихи о России...
Как встарь, «бубенцами звеня...»
«Россия, стихия, мессия,
Мессия грядущего дня».
Как встарь, без конца, без предела,
«Пока загорится восток...»
Россия – Есенин и Белый,
Ахматова, Анненский, Блок.
Люблю ль тебя «странной любовью»?
Да я не люблю никакой.
Но связан я плотью и кровью
С тобой и с твоею судьбой.
Россия... Стихи о России...
Да разве возможны они?
Мелькают сквозь ветки сухие
Над чёрною Сеной огни.
1952
«Литературное обозрение», № 11, 1989
«Русская мысль», № 3870, 15 марта 1991
Вариант последних строк:
Ложатся сквозь ветки сухие
На чёрную Сену огни.
См. «Распутин, распутье, распятье…»
* * *
Савойский вечер тих и звёзден,
Сгорел малиновый закат,
И электрические грозди
Над спящим озером висят.
Дрожит, качаясь, каждый ярус,
И, состязаясь с тишиной,
Скользят каникулы, как парус,
Над отутюженной волной.
Так, киноплёнкой на экране,
Проходит вереница дней:
Всё – предрешённое заране
И после снятое на ней.
* * *
Сегодня день почти весенний,
Почти благословенный день:
Мне вспомнился Сергей Есенин,
Церков(а),* старенький плетень;
Пространства дикие, глухие,
Решётка каменной тюрьмы
И то, что некогда Россией
По-детски называли мы.
1953
* В рукописи последняя буква неразб.
* * *
Сегодня день почти вчерашний,
Почти преодолённый день.
С неотвратимостью всегдашней
Ложится от калитки тень.
И так безжизненно застыла
На скошенной траве она,
Как будто вечность наступила
И не окончилась война.
1950-е
«Октябрь», № 8, 1989
* * *
Сияет над Парижем мгла.
Глядит фонарь из-за угла:
Мигнёт и покачнётся.
Гитара жалобно звенит,
За стойкой пьяница бубнит, –
Икнёт и улыбнётся.
Он только что гулял в Москве
По льдами скованной Неве.
Он всё ещё гуляет...
А ночь парижская светла,
Глядит в окно из-за угла
И всё благословляет.
12.IX.1948
* * *
Л. Муравьёву
Славословлю тебя, Иоанн,
Иоанн изначального Слова!
Прославляю тебя, Иордан,
В одеянии неба ночного.
Лик Отца над тобой наклонён,
Хор созвездий тебя осеняет,
И об ангельских снах вспоминает
Убегающий сумрак времён.
1950-е
* * *
Слова в начале и слова в конце.
Слова о временном, слова о вечном.
Сердечные слова о бессердечном.
Слова о человеческом лице.
Бесчеловечные слова о человечном.
* * *
Смотрит танк глазницами пустыми...
Объясни мне – что такое зло?
Почему над добрыми и злыми
Солнце одинаково взошло?
– Милый друг, что мы о солнце знаем?
Посмотри: оно глядит на нас.
Но тотчас глаза мы закрываем,
Чтоб оно не ослепило глаз.
«Континент», № 37, 1984
7-я строка в подборке «Октября» (№ 8, 1989):
Но уже глаза мы закрываем,
* * *
Стихи из солнечного света,
Из красок, из полутонов,
Из невозможности ответа
На творческую тайну снов.
И в этом светопреставленье,
Мне кажется, я разгадал
Загадку неосуществленья
Всего, что так бездарно ждал.
* * *
Сумерки... Море... Любовь... Вдохновение...
Лунный пейзаж восхитительно мил.
Только, увы, это всё повторение
Старых, избитых, затасканных тем.
Все мы любили, страдали бессонницей,
Пили вино, толковали о зле...
Только с тех пор бронированной конницей
Чёрные годы прошли по земле.
Сумерки... Море... Вино... Вдохновение...
Каждый по-своему жизнь загубил.
Каждый по-своему, до отвращения,
И ненавидел, и нежно любил.
Вариант 2-й строки:
Небо парит и царит надо всем…
Последней строки:
И ненавидел, и страстно любил.
«Октябрь», № 8, 1989
«Литературное обозрение», № 11, 1989
* * *
Сырой рассвет и день потусторонний,
Над Сеной подозрительный туман.
На площади Согласия сегодня
Обломки снов уносит океан.
Из-под мостов клошары возникают,
И жизнь ползёт, и всё идёт, как шло:
Тут морду бьют, а там благословляют,
И видит Бог: «Всё хорошо зело».
Вариант («Континент», № 31, 1982):
Сырой туман и день потусторонний,
Над Сеной отвратительный туман.
На площади Согласия сегодня
Обломки снов уносит океан.
Из-под мостов клошары возникают,
Вползает жизнь в привычное русло:
Здесь морду бьют, а там благословляют –
И видит Бог: «Всё хорошо зело».
* * *
Так случается: сон очарованный,
Настоящее прячется вдруг,
И является край заколдованный,
Семицветный светящийся круг.
Торжествующе звуки проносятся –
Трибунал обвинительных снов, –
И у Слова молитвенно просятся
Стать словами смиренных стихов.
Вариант со 2-й строфой:
Повседневность, тоска и сомнения
Отступают в испуге назад,
И вступают перевоплощения –
Из минувшего сотканный ад.
* * *
Темнеет небо понемногу,
Ложатся тени на дома:
День позади – и слава Богу.
Я не сошёл ещё с ума.
И не повесился в уборной,
Иль, разогнав мотоциклет,
Какой-нибудь дорожкой горной
Не ахнул через парапет.
Напротив, я ещё куражусь:
Кому-то льщу, кому-то вру,
Чего-то жду. И не отважусь
Пресечь позорную игру.
Зане я понял непреложно,
Всё потеряв и всё сгубя,
Что если ненавидеть можно,
То только самого себя.
В ранней редакции (1958) последние строфы читались:
Напротив, я ещё куражусь
И средь газетной чепухи
Кому-то льщу, кому-то гажу,
Пишу какие-то стихи.
Хотя и знаю без сомненья,
Что рухнут все мои дела,
Чтоб лишь поэзия прошла
Сквозь очистительное тленье,
Сквозь ложь добра и призрак зла.
* * *
Теперь уж всё переменилось,
Всё навсегда оборвалось.
Глухой стеною отделилось,
Не удалось, не ужилось…
Не ужилось…
Так вот решенье,
Ответ, разгадка, приговор
Всему, что было до сих пор, –
Самовнушенью, самомненью.
1950-е
* * *
Терпи и жди, и всё осуществится...
А если я уже не в силах ждать?
Зачем же сердце продолжает биться,
Не хочет и не может перестать?
Затем, что есть и в неосуществленье
Осуществленье предопределенья –
Избранничества горькая печать.
«Литературное обозрение», № 11, 1989
* * *
Тобой замученные дети,
Детьми замученная ты, –
О, что безжалостней на свете
Твоей судьбы, твоей мечты.
Моя страна. О, буди, буди!
Да снизойдёт дамасский свет.
О, родина, молю о чуде.
Но чуда нет. Но чуда нет…
1953
Вариант 4-й строки («Знамя», № 1, 1991):
Твоей безжалостной судьбы?
* * *
Тот же вечер, тот же воздух
Те же миллионы раз.
Всё, как было, всё, как прежде,
Всё бессмертно, всё всегда:
Загорается надежда,
Обрывается звезда.
Жизнь плетётся понемногу,
Скучно, холодно стареть.
Есть, что вспомнить, слава Богу.
Значит, можно умереть.
Из «Поэмы с тремя неизвестными»
1950-е
ТОЧКА ЗРЕНИЯ
Всё в этом мире психология
И социальная среда:
Четвероногие, двуногие,
Собранья, сборища, стада.
Всё это только точки зрения
На то же самое явление.
А термоядерный накал
И прочие фантасмагории –
«Господство разума в Истории»,
Как Гегель некогда сострил.
«Русская мысль», № ?
См. «Не дай мне, Боже, впасть в отчаянье…»
* * *
Ты говоришь: «поэзия», «любовь»...
Встаёт луна, на медный таз похожа,
И снова в жилах закипает кровь:
Опять весна.
«Ну, хорошо. И что же?»
Всё это, друг, я знаю без тебя
И без тебя всё сознаю и вижу,
И даже то, что, всё навек сгубя,
Я тридцать лет пропьянствовал в Париже.
* * *
Ты мне больше не снишься. Наверно,
Мы с тобой рассчитались давно.
Всё продумано, всё правомерно,
Всё до ужаса предрешено.
Подытожены мысли и чувства,
Пересмотрены схватки с судьбой:
Раньше «так говорил Заратустра»,
А теперь – океанский прибой.
Вариант последней строки («Знамя», № 1, 1991):
В наши дни — океанский прибой.
* * *
Ты отошла в святые дали,
Я низошёл в свои грехи,
А у себя Сальвадор Дали
В Распятье претворял стихи.
Стихи из солнечного света,
Из красок, из полутонов,
Из невозможности ответа
На творческую тайну снов.
И в этом светопреставленье,
Мне кажется, я разгадал
Загадку неосуществленья
Всего, что так бездарно ждал.
«Русская мысль», №?
* * *
Ты помнишь, Алёша, пути в эмигрантщину,
Поездку на «Симке» без лишних манер,
Бутылку «Российской», слова без обманщины,
Крутой разговор на квартире у Р.?
Как много тогда было всё-таки сказано
За скромным столом в нашем споре до дна:
И пусть наши правды останутся разными,
Но боль за Россию осталась одна.
* * *
Завидую тебе: перед тобою дверь
Распахнута в восторг развоплощенья!
Георгий Иванов
Тысячелетья не было ответа,
И задавать вопрос уже смешно...
Врывается бездомная ракета
В открытое отчаяньем окно.
И гаснет мир в лучах чужого света...
Но если гибель миру суждена,
Как суждено нам всем уничтоженье,
Не всё ль равно – весна иль не весна,
Не всё ль одно – война иль не война
Таят в себе «восторг развоплощенья»?
* * *
Ужель не слыша, не дыша,
В каком-то сне оцепенелом
Томится сорок дней душа
Над разлагающимся телом,
И рвётся в этот мир она,
Как надоедливый проситель, –
О, неужели так страшна
Её небесная обитель?
1953
«Континент», № 27, 1981
* * *
Уплыву от той развилки,
Где она сошла на берег.
Не разбил души-копилки?
Не устал в бессмертье верить?
Вот и помнить стало трудно
Мамы верную заботу:
– До сих пор не спишь ты? Утро!
Как же встанешь на работу?..
Не вернуть и в мире вечном
Незабытых несвершений.
Не увижу милой тени
В том обличье человечьем.
О, наивность детской веры
В матерьяльность наказаний!
Паруса моей галеры
Не наполнит свет мечтаний.
VIII.1987
В рукописи приписан эпиграф:
Я устала носить своё тело
Посреди суеты и печали.
* * *
Что, если все – о, все без исключенья! –
Христос, Лао-Цзе, Будда, Магомет,
Не то чтобы поверили виденьям,
А просто знали, что ответа нет,
Что никогда не будет воздаянья:
Т а м – пустота и ледяная тьма;
И лгали нам в безумье состраданья,
Чтоб жили мы, а не сошли с ума?
Вариант 4-й строки («Континент», № 37, 1984; «Знамя», № 1, 1991):
Но просто знали – что исхода нет,
Вариант предпоследней строки («Знамя», № 1, 1991):
И лгали нам в безумстве состраданья,
Вариант последней строки («Знамя», № 1, 1991; «Строфы века». Антология русской поэзии. Минск-Москва, 1995):
Чтоб жили мы и не сошли с ума?
* * *
Что смерть? Простая пересадка
Из мира этого в иной,
Где мы, хоть это и несладко,
Уже стоим одной ногой.
«Младенца ль милого ласкаю,
Уже я думаю» – дитя,
Тебе я место уступаю,
Но день придёт и для тебя.
Есть тайна страшная в Творенье,
Её не разрешить вовек
Ни торжеством, ни вдохновеньем,
И эта тайна – ч е л о в е к.
1988
«Знамя», № 1, 1991
ЮБИЛЕЙ
Всё, что жизнь мне обещала,
Разлетелось, прахом стало.
Всё, что мне судьба дала,
Уничтожено дотла.
Тридцать лет прожил в Париже.
Тридцатью годами ближе...
Вот теперь и попляши:
Легче будет для души.
* * *
Я в ссылке. Я в самом себе –
В зловонной выхлопной трубе,
В подполье Фрейда и Лакана,
На дне разбитого стакана,
Среди разбитого стекла,
В чистилище добра и зла.
Вот он – итог и завершенье
Вселенского столпотворенья,
Песчинки собственного «я»,
В державном вихре бытия.
«Континент», № 57, 1988
* * *
Я давно примирился со всем,
Я давно ко всему безразличен,
Как лакей, я со всеми приличен,
Как послушник, не спорю ни с кем.
Никаких доказательств не нужно,
И доказывать – просто смешно:
Предрассветное небо жемчужно,
Потому что ж е м ч у ж н о оно.
«Октябрь», № 8, 1989
Вариант 6-й строки:
Доказательство только смешно:
* * *
Я ем и пью, хожу в редакцию,
Пишу газетные статьи.
А между тем живу в абстракции,
В нирване, в полузабытьи.
Живу в тупом оцепенении,
Следя в полуночной тиши
За судорожным сердцебиением
Моей затравленной души.
* * *
Я жду письма, но от другой Марины.
Я жизнь люблю. Но разве это жизнь?
Поют гудки, блаженствуют витрины,
Клубится прах покинутых отчизн.
Но, может быть, прощенье – как отмщенье:
В конце концов – такое же клеймо...
И, заблудившись в перевоплощеньях,
Я позабыл, что получил письмо?
* * *
Я иду вдоль берега морского.
Волны спят. Чуть серебрится мгла.
Может быть, сегодня для другого
Ты письмо на почту отнесла?
Может быть, ты обо мне забыла:
Мало ли что грезится во сне?
Но за то, что ты хоть миг любила,
Навсегда останься музой мне.
Я иду. Я задыхаюсь морем.
Господи, какая синева!
Тихо всё, в синеющем просторе
Ночь вписала звёздные слова.
Милый друг, ты, может быть, далёко,
Может быть, ты в стороне чужой...
Я иду вдоль моря одиноко.
Я иду, и ты идёшь за мной.
* * *
Я медленно околеваю,
Торжественно схожу с ума
И с отвращеньем замечаю,
Что жизнь была сплошная тьма,
Сплошное светопреставленье,
Какой-то чёртов водевиль,
Бунтарство, самоопьяненье,
Разрыв-трава, бурьян, ковыль.
И это было, было, было,
И это есть, и есть, и есть.
Вот только память позабыла,
Кто оказал мне эту честь.
Ранняя версия:
Я медленно околеваю,
Схожу торжественно с ума,
Туманный вечер зазываю
За догоревшие дома.
И там, в горбатом переулке,
В безвестных улочках кривых
Брожу под смех и говор гулкий
Ещё оставшихся в живых.
Прислушиваюсь к разговору,
Почти касаюсь их тепла,
От восхитительного вздору
Душа становится светла
И унесёт с собой в могилу
Кривую улочку, дома,
Ночной туман и говор милый
Людей, спешащих в синема.
* * *
Я на год моложе Брежнева,
Старше Рейгана на пять.
Значит, выражаясь вежливо,
Мне и честь пора бы знать.
Раззнакомиться с политикой,
Перестать писать стишки
И заняться самокритикой,
Да замаливать грешки.
* * *
Я на старых заезженных клячах
Поднимался на русский Парнас.
Кто-то ляпнул статью об «удачах»,
Кто-то тявкнул: «Довольно без вас».
Да, ты прав, недовольный читатель:
Где там теннис и где твой футбол?
Где спортивных наград раздаватель,
Где поп-музыка, где рок-н-ролл?
Уж такая мне вышла планида –
На своих на двоих кочевать,
Восхищаться романом Майн Рида,
Афанасьева сказки читать.
* * *
Я написал стихи о Рафаэле
И позабыл.
Как будто не писал.
Над серым Лувром тучи розовели,
Кружились листья, вечер наставал.
Глухие сны от Сены поднимались,
Качались и ползли по мостовой,
И снилось мне:
склоняется Новалис
Над блюдом с мёртвой головой.
Примечание К. П. на рукописи: «Согласно антропософии Р. Штейнера, Иоанн Креститель перевоплотился в Рафаэля, а Рафаэль – в Новалиса».
* * *
Я наблюдаю человечество
В кино, на улицах, в метро,
И пролетарского отечества –
«Миролюбивое добро»,
Что забивают до истерики
Во все журналы и мозги.
А здесь – в Европе и в Америке –
Всё те же дантовы круги.
Но тот же вечер аметистовый,
Всё так же окнами горя,
Шуршит оранжевыми листьями
В последних числах октября.
* * *
Я никогда не чтил богатства
И славы тоже не искал,
Свободу, равенство и братство
Великодушно презирал.
Они ничто не изменили
И никому не помогли,
Туманным облаком скользили
Над скорбной участью Земли.
Как прежде, Ротшильд проплывает
В своём «Роллс-Ройсе» по Лоншан,
Клошар подвыпивший ныряет
В метро на свой ночной диван.
И так плетётся всё земное,
Звеном цепляясь за звено.
А прочее, а остальное...
Да и кому оно нужно?
1988
* * *
Я о любви почти не говорю,
А тем, кто говорит, не доверяю.
За всё, за всё тебя благодарю,
За всё, за всё тебя благословляю.
За этот вечер в комнате пустой,
За эту ветку, что в окно упала,
И за мечту, умершую мечтой,
Чтоб память о тебе не умирала.
1963
Первый вариант датирован августом 1951 г. и имеет посвящение «М. Л.». 2-я строфа читалась:
За этот вечер в комнате пустой,
За эту ветку, что к окну прижалась,
И что мечта осталась лишь мечтой
И никогда на землю не спускалась.
* * *
Я позабыл российские метели
И полюбил бургундское вино...
Но годы шли, столетия летели,
Мечты, как камни, падали на дно.
А звёздный свод по-прежнему недвижен,
В прохладный сумрак мчатся поезда,
И медленно над сказочным Парижем
Ложится ночь, как будто навсегда.
1950-е
* * *
«Я сослан в самого себя»*,
Я заключён в своё сознанье,
Я – вся огромность мирозданья
В песчинке собственного «я».
Я сослан в самого себя.
Я – концентрационный лагерь,
Я – Бухенвальд и Колыма,
Бунт в Будапеште, танки в Праге,**
Труп, догнивающий в овраге,
Я – Божий мир.
Я – жизнь сама.
* Из А. Вознесенского.
** Строка добавлена в подборке «Континента», № 31, 1982.
* * *
Я так мелко, так скучно старею,
Стал придирчив, упрям и сварлив.
Были б деньги – махнул бы в Корею,
В Абиджан или в Тананарив.
Потому что известно с пелёнок:
Хорошо только там, где нас нет.
Это скажет вам каждый ребёнок,
Каждый русский и каждый поэт.
Потому что, – и это известно, –
Что проживши всю жизнь наобум,
Нам под старость становится тесно
От себя и от собственных дум.
«Континент», № 27, 1981
Вариант первых строк («Строфы века». Антология русской поэзии. Минск-Москва, 1995):
Я так скучно, так мелко старею, –
Стал ворчлив, бестолков и болтлив,
* * *
Я устал от бесплодных мечтаний,
От людей, от друзей, от всего:
От полей и от каменных зданий, –
Я устал от себя самого.
Неужели за плотной доскою,
В вечном свете и в жизни иной,
Навсегда я останусь собою,
Отвратительно гаденьким мной?
* * *
Я хочу любви небывалой,
Любви не мужской и не женской.
З. Гиппиус
Я хотел бы мальчишкой-ветром
Заласкать тебя тёплым светом;
Налетая волною пенной,
Облизать тебя властью пленной.
Подарить золотистый вечер,
Тенью сосен упасть на плечи.
Ночью шарфом обнять за шею...
От мечты я уже шалею.
Иль... вином хочу впиться в губы.
Нет – плодом, чтоб кусали зубы.
Обволок бы тебя туманом,
Спутал ноги лиан арканом
И унёс в голубую келью,
Став навеки твоей постелью.
12 апреля 1986
Стихи из цикла «ИТАЛЬЯНСКИЕ НЕГАТИВЫ»
НА ДОРОГАХ ИТАЛИИ
Закат в полнеба занесён.
Георгий Иванов
Опять на дорогах Италии:
Порывисто дышит мотор.
Флоренция, Рим и так далее,
Неаполь, миланский Собор...
Блаженствует вечер каштановый,
Над Лидо в полнеба закат, –
Совсем, как в стихах у Иванова, –
Сгорает и рвётся назад.
Но мне ли теперь до Венеции,
До кружев её базилик,
Когда, оборвавшись с трапеции
В бессмыслицу, в старость, в тупик,
Я вижу: в конце траектории,
На стыке дорог и орбит, –
Огромное небо Истории
Последним закатом горит.
«Содружество», Вашингтон, 1966
«Октябрь», № 8, 1989
РИМ
На площади, перед Собором,
Июльский зной не растворим, –
Ложится медленным узором
На горизонт вечерний Рим.
Не так ли святотканной сетью,
Перегоняя ночь и день,
Ложилась на тысячелетья
Его апостольская сень?
Теперь же в бронзовом закате
Лишь тени зыбкие дрожат,
И о другом апостолате
Пророчит медленный закат:
О том, что сумраком незримым
Горящий Запад озарён,
И Первый Рим пред Третьим Римом
В священном трепете склонён.
«Содружество», Вашингтон, 1966
В ПУТИ*
Если лопнет передняя шина
Или тормоз на спуске сгорит
И слепая стальная машина
В побеждённое время влетит, –
Пусть застынут в легчайшем виденье
Луг зелёный и синяя твердь,
Потому что последним мгновеньем
Побеждаются время и смерть.
* Второе название: «На этапе»
«Содружество», Вашингтон, 1966
«Октябрь», № 8, 1989
ФЛОРЕНЦИЯ
Мне бессонится,
мне не лежится.
Канителятся мысли гурьбой.
Израсходовав все заграницы,
Я не знаю, что делать с собой.
За окном флорентийское небо,
А за ним петербургский рассвет.
Мне бы горсточку радости,
мне бы
двухцилиндровый мотоциклет!
Чтоб в бессонницу,
в небо,
в Италию,
В Петербург,
в Петроград,
в Ленинград,
И так далее,
и так далее...
Через дождь,
через снег, через град –
Прокатить бы по шпалам Истории,*
По тому, что ещё впереди:
По её винтовой траектории
В побеждённое завтра войти.
Чтоб из завтра взглянуть на Флоренцию,
На сравнявшийся с небом рассвет,
На полёты,
бунты,
конференции
наших кибернетических лет.
Мне не спится.
Мечты колобродят,
За окном всё забито весной:
Там огромное солнце восходит
Над моей легендарной страной.
«Содружество», Вашингтон, 1966
«Русская мысль», № 3870, 15 марта 1991
* В подборке «Октября» (№ 8, 1989):
Прокатить бы по шпалам Италии,
ПОМПЕЯ
Мы пережили все помпеи,
Все геркуланумы прошли,
И вот дожили, вот дошли
До планетарной эпопеи,
Предельной участи Земли.
ВЕНЕЦИЯ
Ну вот, я в Венеции снова,
Хотя и неведомо мне,
Зачем прикоснулся Канова
К её запрещённой весне.
Зачем захотелось Беллини
О южных ночах позабыть
И музыкой красок и линий
Неверье своё подменить.
Зачем покачнулись каналы,
Зачем… Но не всё ли равно.
Потухли старинные залы,
Как перед сеансом кино.
И буря прошла по Парижу,
И где-то запели в трубу…
Так я сквозь Венецию вижу
Свою и чужую судьбу.
И нет ни каналов, ни зданий,
Ни снов, ни видений… И вот
По лунным волнам, на экране
Ночная гондола плывёт.
НЕАПОЛЬ
Над блоковскими ресторанами,
Над джазом в радужном порту,
Ночь кувыркается рекламами,
Играет в звёздную лапту.
Куда деваться от Италии?!
Вот если б только да кабы –
Уйти, сбежать от вакханалии
Своей же собственной судьбы...
А я мечтаю о Неаполе,
Кочую из кафе в кафе,
Стараюсь разобрать каракули
Неоновых аутодафе.
Так явь становится безумием,
Спиралью, радугой, витком
Над треугольником Везувия
В прохладном воздухе ночном.
«Содружество», Вашингтон, 1966
«Литературное обозрение», № 11, 1989
ВОЗВРАЩЕНИЕ
Солнце, море,
мечты и дороги...
Гулкий сумрак резных кампанил:
Счастье было совсем на пороге,
В дверь стучалось.
Но я не пустил.
Мимо! Мимо!
Мелькают пейзажи,
Задыхается мотоциклет.
Ветер вскинется, грудью наляжет,
Отшвырнёт фиолетовый след.
И невольно глаза закрывая:
Сто,
сто двадцать,
сто сорок!..
А вдруг?..
Над Венецией ночь кружевная
Начертила серебряный круг,
Захлебнулась неоновым блеском,
Провалилась сквозь тысячи лет,
И наутро проснулась на Невском,
Поджидая февральский рассвет...
Так, под нервную дробь ундервуда,
Возникают былые года,
Появляются из ниоткуда
И, срываясь, летят в никуда,
Исчезая кривым силуэтом
За мазками оранжевых крыш.
Под косым электрическим светом
Вижу стрелку и надпись: ПАРИЖ.
«Содружество», Вашингтон, 1966
«Октябрь», № 8, 1989
Вариант 1-й строки:
Море, горы. Мечты и дороги…
21-й строки:
И проснулась в растрелльевских залах,
ИЗ ПОСЛЕДНИХ СТИХОВ*
* * *
Горы как горы. Река как река.
Люди как люди. Тоска как тоска.
Те же дороги, поля, города:
Всё, как и было, и всё, как всегда.
Те же и то же. Лишь мы изменились:
Стали постарше. Сгрустились, смирились.
Всё, как и было, и всё, как всегда:
Где-то, кому-то пришла череда –
Разом, без спросу. Не ждал, не гадал.
Даром.
А прочее – литература.
Мало тебе, барабанная шкура?
1991
* Эта подборка из шести стихотворений, (включающая в себя, как выяснилось по рукописям, текст 1952 года) была предоставлена К. П. газете «Русская мысль» и стала его последней публикацией.
* * *
Какая-то странная странность:
Ни грусть, ни любовь, ни тоска.
Её принимаю как данность,
Как музыку, как облака.
Скитанья, блужданья, сознанье,
Чужие бездушные зданья,
За ложь и за правду борьба.
И те же ненужные знанья:
Волшебная участь раба.
* * *
Осенний день давил своею грудой,
Как на гору ползущий грузовик.
Осенний день уже не верил в чудо
И позабыл, что в чуде он возник.
Что он затем был сотворён богами,
Незабываем и неистребим,
Чтоб мы могли посильными трудами
Творить грядущий Иерусалим.
(VIII.1952. Сервоз)
* * *
Судьба человека –
Из ночи в ночь.
М. Хайдеггер
Совсем не страх уничтоженья,
Не ужас перед пустотой
Встают в моём воображенье
Неодолимою чертой.
Но как прожить существованьем,
Из ночи тянущимся в ночь,
И эту ночь не превозмочь
Ни верой, ни умом, ни знаньем?
* * *
М. Т.*
Он был моим вечерним светом,
Он совестью моею был.
На все вопросы был ответом,
Хотя бы потому, что жил.
1991
* Михаилу Туроверову (сын известного казачьего поэта, погибший в автомобильной аварии незадолго до смерти К. П.).
* * *
Что ж? Если так – почему бы и нет?
Страшен, конечно, немного т о т свет.
Но ведь и люди немного смешны –
Каждою ночью им видятся сны.
Правда, бывают и ночи без снов...
Ну, не проснёшься и будешь таков:
Ночь или вечность – не всё ли равно,
Если бессмертие предрешено.
___________________________________________________________
Комментарии, варианты и разночтения: Александр Радашкевич.
|
